Часть 4.
ВОЗВРАЩЕНИЕ В СССР
(1946 – 1947)
ВМЕСТО ПРОЛОГА
…На социальной лестнице, сверху донизу
реформированной, в самом лучшем положении – наиболее низкие, раболепные, подлые… Но чем никчемнее эти люди, тем более Сталин может
рассчитывать на их рабскую преданность, потому что привилегированное положение
им, как подарок. Само собой разумеется, что именно они горячо одобряют этот
режим; служа интересам Сталина, они одновременно служат своим собственным
интересам... Те же, кто чуть-чуть приподнимается над общим уровнем, один за
другим устраняются или высылаются. Может быть, Красная Армия остается несколько
более в безопасном положении. Будем надеяться, иначе вскоре от этого
прекрасного героического народа, столь достойного любви, никого больше не
останется, кроме спекулянтов, палачей и жертв.
Андре ЖИД, «Возвращение
из СССР».
НАУЧИЛИСЬ ВОЕВАТЬ – НАЛОВЧИЛИСЬ
ВОРОВАТЬ
В.СМИРНОВ. В победный день сорок пятого
я пришел домой с ночной смены, а утром мы побежали на площадь Ленина, там был
митинг. В сорок шестом и после никаких праздников Победы не помню – 9 мая был
рабочий день. День и ночь, круглые сутки отдежурил, один день отдыха – и опять
на паровоз. Это уже при Хрущеве стали давать полтора суток на отдых, а при
Сталине – подряд четыре смены… И с едой стало совсем
хреново. В войну стояли в Калуге воинские части, были госпитали, снабжение
кое-какое было. А после войны началась спекуляция, военные торговали сапогами,
шинелями на хитром рынке, где нынче театр. Картошка была по 750 рублей мешок,
буханка хлеба -- сто рублей. Водку продавали у нас по
150 или 200 рублей за бутылку, а в Вязьме – 250 или 270. Вот и мы,
транспортники, подключились к спекуляции на линии Калуга - Вязьма.
Вся Вязьма – в развалинах. Там рядом с
городом был большой аэродром, на нем скопилась целая эскадрилья американских
самолетов, полученных по ленд-лизу, и мы видели, как их подрывали, чтобы назад
не отдавать.
А самая страшная голодовка была в сорок
седьмом году. Особенно весной и летом. Тот район вокруг Вязьмы был, как
вымерший. На остановках бабы садились с мокрыми мешками, а от них вонь на весь вагон от прошлогодней картошки; ее искали по
полям, из грязи выкапывали и пекли на плите оладьи. Кто называл их «чертиками»,
кто – «тошнотиками». Нам-то хоть пайку хлеба давали…
Рассказывать про воровство или не надо?
В этом деле я тоже один раз совершил подвиг с риском для жизни. Тогда «жидкой
валютой» был в основном спирт-сырец, и его можно было добыть из цистерн. На
станции Калуга было несколько паровозных парков; я курсировал в каждом из них на
маневровой «овечке». Однажды работали на втором парке - поблизости от старого
(дореволюционного) вокзала. Вечером прибегает работяга-путеец
Жора: «Ребята, цистерна из-под спирта пришла, стоит в закутке…». Самоделов – машинист, забыл, как звать,
-- ко мне: «Ну, Славик, тебе боевое задание,
залезай - проверь». Беру железнодорожный фонарь с керосиновой лампой внутри,
иду в тот закуток, лезу по лесенке наверх, открываю люк. Только сунул ноги
внутрь цистерны, Жора снизу как заорет: «Ты что, … твою мать, делаешь! Убери
фонарь на х…!». Тут я сообразил – вспомнил, как на
разъезде Дяглевка мужик обгорел, как чурка, – залез в
пустую цистерну и чиркнул там спичкой… Ну, я фонарь
бросил, полез в темноту. А там ступеньки короткие, чтобы назад вылезти, надо
подтягиваться, как на турнике. Пол сухой, а спиртом откуда-то пахнет. Пошел к
торцу емкости, наскреб там котелок жидкости пополам с грязью. А дышать трудно.
Насилу выбрался наверх.
В другой раз вышло удачней. Цистерну подогнали к винзаводу тоже пустую
– для пропарки. Неопломбированную. Залез внутрь, топаю по днищу, кричу: «Жора,
нет тут ни х..!». А он сидит наверху, дает указания.
Посмотри, говорит, сбоку, там есть карман такой. Я поболтал в нем рукой – есть!
Литров пятьдесят! Кто-то оставил себе заначку. На воротах девки
стояли. Принесли нам пустых бутылок в сумках. Литров по пять досталось на рыло,
а было нас человек семь, включая дежурных девок…
Один раз таким способом выкачали литров
сорок подсолнечного масла из небольшой польской цистерны. Чтобы скрыть недовес,
были подложены под емкость тормозные колодки.
А на соляном складе я чуть было не пал
смертью храбрых. Соляной дефицит продолжался всю войну
и захватил 46-й год. Цена граненого стакана соли на базаре доходила до 50
рублей. Соль из вагонов выгружали на том месте, где сейчас устроен памятник
паровозу, и тут же был прирельсовый склад. На охране стояли пожилые женщины, с
одной бабкой я познакомился, принес ей какой-то подарок. Я сижу на корточках,
соль нагребаю в мешок, а старуха охраняет. Вдруг меня словно током ударило.
Вскидываю голову, надо мной мужик замахнулся ломом. Как извернулся, не помню,
но удар со всего размаха скользнул позади спины – только каблуки зацепил. А
мужик – сам начальник охраны. Хорошо, что меня не узнал, и я успел скрыться под
вагонами. А то бы убил, и ничего бы ему за это не было. Потом выяснилось, что в
течение одного месяца было разворовано около трех тонн
соли; всю бы на меня и списали.
В войну воровать у государства простые
люди боялись и стеснялись: все для фронта, все для победы. А после войны, как с
цепи сорвались. Сегодня я этому не удивляюсь. Тогда за хищение соцсобственности сажали без права переписки, расстреливали,
а народ, закаленный в боях, не боялся. Он видел и знал, как ворует начальство –
маленькое и большое. У нас в паровозном депо при начальнике Румянцеве все было
построено на блате и круговой поруке. Высунешь язык – не видать ни повышения,
ни выдвижения, ни премиальных. И всегда найдется за
что оштрафовать – за пережог угля или мазута, за технику безопасности, за
опоздания… Меня тоже взяли за ж… во время подписки на государственный заем
восстановления и развития народного хозяйства СССР 1947 года. Зарплата была 690
рублей. Подписывайся, велят, на сто процентов месячного заработка и сто рублей
вноси наличными сразу. Работали у нас в депо два хохла и заупрямились:
подписываемся на двадцать пять процентов! Вижу такую храбрость и говорю тоже:
пишите 25% и ни сантима больше! Тут начали с такими, как мы, проводить
политбеседы, вызвали в политотдел дороги… Пришлось
подписаться на всю катушку.
МЕХАНИЗАТОР УЗКОГО ПРОФИЛЯ
К. АФАНАСЬЕВ. Эта узость была подмечена
преподавателями Иваньковского училища механизации
сельского хозяйства в сорок четвертом году, когда я заканчивал 10-месячные
курсы участковых механиков МТС. Директором училища был Павел Артамонович Козловский – живой прототип большевика Кирилла Ждаркина – главного героя романа Ф.Панферова «Бруски».
Четыре тома этой книги, внешне и внутренне отвечавшие своему названию, были
розданы делегатам 17-го («расстрельного») съезда ВКП(б)
в 1934 году. Маститый советский писатель иногда приезжал в гости к своему
персонажу; автор и его герой после застолья прогуливались по аллее возле
директорского особнячка, и, глядя на них, голодающий курсант испытывал
холопское чувство неприязни к сытым барам.
Профессиональная же неполноценность
состояла в том, что я на «отлично» экзаменовался по теории, но отличался
«безрукостью» в мастерской. Свидетельство об окончании курсов блистало
«пятерками» по тракторному делу, комбайнам, сельхозмашинам, агротехнике, но за
слесарную практику стояла тройка. Козловский предложил мне остаться в училище
на преподавательской работе и даже не отдал на руки «диплом», однако молодого дурня потянуло в родную МТС, куда документ о приобретенной
мной специальности пришел через два месяца.
Вышедшие из этого последствия теперь
можно оценить поговоркой: что Бог ни делает – все к лучшему. Зимой 1945 года
тринадцать деревенских парней и четыре девушки благополучно усвоили от меня
принципы действия и устройство двигателя внутреннего сгорания и трансмиссии на
тракторных курсах при МТС. Последующую деятельность участкового механика
машинно-тракторной станции кратко охарактеризовал пожилой бригадир
механизаторов Федор Трофимович Колосков: «И смех, и грех». Весной, приехав на
колхозное поле, я не смог правильно отрегулировать кулачковый вал, небрежно
установленный во время зимнего ремонта техники. Конфуз случился в присутствии
двух вчерашних моих выпускников – тракториста и прицепщицы. Вскоре после этого
я заморил колхозную лошадь, нагрузив на розвальни два двигателя от тракторов
«ХТЗ». После расточки блока цилиндров на ремзаводе обратный путь в
А осенью того же года отыскался мой
отец, бросивший семью – мать, меня и сестру – после немецкой оккупации города
Алексина, где мы тогда жили. С освобождением райцентра определилась моя
механизаторская судьба, а моя мать в очередной раз получила назначение
заведовать сельской начальной школой. Собственного жилья у нас никогда не было,
ютились в пришкольных комнатушках для учительниц.
Отец – прораб дорожного строительства -- приехал в деревню на диковинном американском «студебеккере», и мы снова сделались горожанами почти на
год. Затем батя вновь от нас дезертировал, мать опять
очутилась в деревенской школе, уже другой, сестра пошла в доярки, а я остался
работать в ОСМЧ. Так называлась «особая строительно-монтажная часть»,
занимавшаяся восстановлением и ремонтом автодорог в военно-промышленных зонах.
У Чехова где-то сказано: ежели зайца долго бить, он научится зажигать спички.
Кое-какое практическое ремесло стало доступно и моим рукам. Так, в одиночку
удалось разобрать и заново смонтировать заброшенный двигатель дорожного катка,
на котором я ползал, вдавливая в грунт щебень, а по нему -- асфальт.
Унылое катанье взад-вперед продолжалось все лето 46 года. А к зиме нашу ОСМЧ перебросили из областной Тулы в районный Алексин.
При этом ОСМЧ реорганизовали в предприятие с другим названием – теперь уж не
помню.
Запомнилось другое. 1. Зоны внутри промзоны; 2. Авральный труд; 3. Презрение к рядовому
рабочему; 4. Голод.
Алексинская промышленная зона имела в
своем составе три рабочих контингента: подконвойные зэки, бывшие красноармейцы,
вывезенные из немецкого плена в Норвегии, и вольнонаемная рабсила. По утрам
заключенных выводили из лагеря, сажали на снег под лучами прожекторов,
пересчитывали и уводили на погрузочные железнодорожные площадки. Военнопленные,
проходившие проверку в «органах», трудились на трассах и стройобъектах
бесконвойно, жили в бараке с двухэтажными нарами, а
рядом с ними, на верхнем ярусе «вагонки» спал я –
один из немногих «вольняшек». Среди пленных «норвегов» было много мужиков с украинскими фамилиями:
Овчаренко, Свинаренко, Головко, Дробот… Некоторые успели списаться со своими домашними и получали
в посылках сало. Видеть, как хохлы его разрезают и кладут на хлебную пайку,
было мучительно. Бутерброды поедались в угрюмом молчании, запивались чаем, шматки сала прятались в тумбочку под замок. Когда я варил
картофельные очистки, булькающий на плите котелок никому не был интересен: в
плену едали и не такое…
Начальник гаража повысил меня в
должности: я сел за рычаги ленд-лизовской гусеничной машины фирмы «Катерпиллер». Американский трактор был оснащен бульдозером,
но лишен кабины. Трактористу полагались полушубок, валенки, ушанка и рукавицы.
Все это было на мне с плеч уволившегося водителя.
Участок работы назывался просто: куда
пошлют. Не смей расспрашивать, для чего и зачем указанная работа – пошлют «на
...» (вариант - «в ...»). Сперва
меня направили закапывать траншеи с уложенными на дне трубами. Но лопата
упиралась в смерзшиеся глиняные валы, и мощный дизель прокручивал гусеницы юзом
на подмороженном месте. Затем потребовалось расчищать на дорогах снежные
заносы. Раза два или три, не снимая с машины лебедку и бульдозерную лопату,
использовал свой тягач на вывозке сена со станции Ферзиково.
На прицепе -- сваренные из толстых полос листового
железа длинные сани; посреди саней сидят два мадьяра и один немец; пленники
развели на санях костерок, и ветром сзади иногда пахнет мне в нос вскипяченным
в жестянке эрзац-кофе. Обратный путь грузчики проделывали на макушке равномерно
движущегося стога.
«Катрепиллер»
мне нравился, его легко было заводить от «пускача»,
тяжелый трактор хорошо слушался управления, все рукоятки удобны и изящны. Не
раз вспоминался мне подарочный «американец» при взгляде на его топорную копию –
«Сталинец-80".
С промзоной,
однако, я распрощался внезапно и даже преступно. В апреле 47-го было велено спустить на воду речной катер, погруженный рабочими
на тракторные сани. У Оки на крутом откосе я развернул машину параллельно реке,
и гусеничные траки заскользили вбок, словно коньки по льду. Свалиться в реку не
позволил угол бульдозерного ножа. Все же катер удачно лег кормой на воду, и я
легко вытянул из-под него сани. Не успев подняться в горку, я увидел подошедших к берегу начальника, главного инженера, парторга
нашего стройуправления. Моторист катера и еще кто-то из холуев
внесли в каюту две картонки, из которых торчали колбасные батоны и бутылочные
горлышки. Тракториста и его громоздкой машины для «бугров» как бы вовсе не
существовало поблизости. Весело переговариваясь, начальники гуськом взошли на
катер. А утром следующего дня я выкупил по талонам
двухдневный хлебный паек – кило шестьсот граммов, «толкнул» оставшуюся часть карточки
на привокзальном базарчике и сел в поезд на Тулу.
Обратный переход из промышленности в
сельское хозяйство совершился плавно и без бумажной волокиты. В конторе
пригородной МТС потребовались лишь механизаторский «диплом» и паспорт,
представлявший собой вдвое сложенный листок с внутренними признаками
официального удостоверения личности – такие паспорта выдавались выходцам из
деревни по предоставлению метрики на один год.
Весной и летом второго послевоенного
года деревня пекла лепешки из «конятника» – конского
щавеля – и запивала молоком испеченный пополам с мякиной силос. Для
трактористов разрешалось резать на мясо больных бычков. Амбары были очищены от
зерна еще с осени: государству полагалось сдавать половину от собранного хлеба;
фактически выскребались даже семена.
Когда подоспел урожай-47, мне поручили
самую паскудную работу – таскать на прицепе комбайн
«Коммунар». Это было подлинное исчадие завода «Ростсельмаш». Через каждые
триста-пятьсот метров штурвальный орал мне с мостика: «Стой!». Прибавляя к сему много матерных словосочетаний. «Коммунар» тоже был
возмущен своими родителями-изготовителями: он раскалывал подшипники, скособочивал и заклинивал соломотряс, терял на ходу
шестеренки и срывал с себя квелые цепи Эверта. После
подобных скандалов бригада подолгу успокаивала гроб-машину, пиля, подтачивая и подгоняя детали друг к другу. Наконец первые
два круга были скошены и обмолочены. Председатель колхоза Князев упредил на два
дня «первую заповедь» – немедленную сдачу хлеба государству – и велел размолоть
мешок пшеницы для праздничного каравая. Потом нам в поле принесли два подойника
молочной лапши. Одно 10-литровое ведерко мы выкушали вдвоем с прицепщиком,
после чего были не в состоянии запустить двигатель: к заводной рукоятке мешало
подступиться раздутое брюхо.
Лишь где-то в середине декабря я привез
к матери на салазках два с половиной мешка ржи, полученной в счет натуроплаты.
А еще через неделю, после объявления денежной реформы в канун 1948 года я
навсегда расстался с профессией механизатора. Произошло это по обоюдному желанию
моему и директора избавиться одному от другого. В ремонтной мастерской я
поднялся на раму разобранного трактора, и с этой трибуны прочел поэму, в
которой было сказано все, что рабочие думают о начальстве с приведением текущей
«конкретики». Народ хохотал, заглушив визг наждачного круга. Под вечер меня
позвали в контору. Директор МТС с тоской поглядел на чумазую физиономию и
сказал: «Я таких Пушкиных посылаю на х... Можешь не
возвращаться».
Как замечательно мило все тогда было!
Никаких заявлений, обходных «бегунков», денежных расчетов и прочей волокиты.
Пришел и ушел. Как в старину богомолец или очарованный странник. И никаких
следов не оставил за собой в областных государственных архивах. Недаром
трудовая книжка, полученная мной в 1949 году, открывается пометкой: «Тракторист.
Записано со слов».
Словам же у нас веры нет.
ПОСЛЕВОЕННАЯ СЛУЖБА ВОЕННАЯ
Е. САЛОВСКИЙ. Вскоре после объявленного
Праздника Победы первыми подлежали демобилизации военнослужащие старших
возрастов и те, кто имел три боевых ранения. Над правым карманом гимнастерки у
меня были три нашивки – две красные за легкие и одна желтая за тяжелое ранения. В середине октября 1945 года батальонное
начальство оформило гвардии старшему сержанту Саловскому
все полагавшиеся в таких случаях документы и, поблагодарив за службу, без
торжественных напутствий проводило его на родину. Защитник Родины получил от
батальонного начфина 3600 рублей (за каждый год
участия в боевых действиях полагались 1200 р.). В качестве трофеев старшина
презентовал демобилизованному воину немецкие фланелевые брюки и вязаный
подшлемник из-под германской каски. От железнодорожной станции с японским
названием Формоза, что под городом Будапештом, мне
предстояло доехать до станции Фаянсовая под районным
городом Кировом.
Пограничная станция Унгены, пограничный
контроль, пересадка на Киев – здравствуй, Советский Союз! Приехали. Над
кассовыми окошечками вокзала по-русски: «Мест нет» и по-украински: «Мiст нэмае».
Составы с массой победителей встречены музыкой и цветами; победители-одиночки
влезают на вагонные крыши. И если изловчиться, то ночью через освещенное окно
можно подсмотреть: «местов» в вагоне вполне
достаточно, но не для тех, у кого на руках проездной документ. Я же давно
испытываю закоренелую слабость в характере: не умею «давать в руки» и «брать из
рук». Вдвоем с другим одиночкой -- сержантом
привязались ремнями к вентиляционной трубе. На рассвете поезд остановился перед
каким-то перроном, и я спустил немецкие штаны вниз на размотанном бинте из
индивидуального пакета, а вверх подтянул бутыль свекольного самогона, заботливо
привязанную за горлышко. Солдат на войне, как известно, вообще не подвержен
простуде, а с таким лекарством внутри, тем более. Родной Брянск был
приветливей, и под конец пути меня обогрел рабочий поезд.
Однако встреча с земляками снова кинула
в дрожь. Капитан райвоенкомата привычно раскрыл мои документы: проходное
свидетельство от места службы, справку о тяжелом ранении из Горьковского
госпиталя, справку о легком ранении из ХППГ-5194 и экспертную справку
батальонного медсанбата, удостоверявшую, что «гв. ст.
сержант Саловский имеет осколочное ранение мягких
тканей подзатылочной правой части шеи», ранение
получено в октябре 1941 года.
Обратившись вторично к
демобилизационному листу с другими подробностями, в том числе с указанием
названной выше суммы, капитан ушел к военкому и, возвратившись от него,
объявил: экспертное свидетельство не является документом, прежнее легкое
ранение в счет не идет, возвращайтесь в Венгрию за госпитальной справкой.
Стало понятно, что не только шейный
шрам, но и оторванная нога не убедят капитана в наличии ранения без справки.
Капитан начал расспрашивать, где да как я воевал, посмотрел мне в глаза и
посоветовал, прежде чем тратить имеющиеся у меня деньги на поездку в Будапешт,
обратиться в Калужский областной военный комиссариат. Бери документы с собой.
Облвоенком, полковник Павлик, тоже хороший человек, распечатал
пакет, просмотрел справки, говорит: «Областной военкомат не занимается такими
делами, но ехать в Венгрию незачем, придется продолжить службу, ваш 1924 год
демобилизации не подлежит». И направляет меня на пересыльный пункт.
Калужская «пересылка» на улице Клары
Цеткин предоставляет койку, ставит на довольствие – жди вербовщика из воинской
части. Осматриваюсь. Соседи – народ, отставший от эшелона, закончивший отсрочку
от призыва, новобранцы 1927 года рождения из деревень, всего человек сорок.
Казарма разного сброда войск под началом бравого
старшины Романова. Среди ночи – команда: «Подъем! Выходи строиться!» Что за
тревога? Пересылка поднята на выгрузку дров, пришедших для 35-го завода.
Романов тычет мне пальцем в грудь: «Назначаю старшим,
командуй!». Над кем? Ничего не понимаю, но исполняю. Недели через две является
«покупатель» в звании старшего лейтенанта; меня вызывают к начальнику
пересылки. Разъясняют: в городском бору создается школа санинструкторов Смоленского
военного округа. Пойдешь, спрашивают, командовать строительством помещений?
Соглашаюсь, а сам всматриваюсь в знакомые черты лица старшего лейтенанта. Так и
есть: тот самый командир из запасного полка, что нас, троих кировчан,
принял в 1941-м в Подольске. В калужский бор прибыл из Германии с полевым
госпиталем, на базе которого надо развернуть санинструкторскую
учебу.
Не буду долго объяснять, как здесь
возникли для курсантов жилища, баня, столовая, классы для занятий. Хозяйство
гарнизонной КЭЧ – квартирно-эксплуатационной части – огромное, так что мне, ее
начальнику, пришлось изрядно помотаться. И дело было сделано в срок: к февралю
46 года школа приняла первых курсантов, за что мне было сказано простое
армянское спасибо. Удивительно, что и начальника школы Арустамяна
я узнал, как старого знакомца: летом сорок первого он, военфельдшер в обмотках,
угощался в Кирове нашим табачком-самосадом.
Школа наполнилась военным контингентом,
появились младшие командиры, начались строевые и классные занятия. Мой хозвзвод вроде хаты с краю, однако
и для меня стройка в бору стала первой школой хозяйствования, управления, а
впоследствии – и школой коммунизма, которую проходил в качестве председателя
постройкома. Что можно сказать об этой советской выучке? Если на строящемся
объекте вы попытаетесь сделать что-либо законно и честно, у вас ничего не
выйдет – застрянете в нулевом цикле и сами обратитесь в ноль. Ничего нельзя
сделать без мелких и мельчайших комбинаций, афер, ухищрений, сомнительных
сделок, бартера, подкупа и воровства. Эта сфера деятельности, как и торговля,
немыслима без финансовой эквилибристики и жульнических свойств руководителя.
Именно эти качества унаследовали от советского времени нынешние местные и
федеральные руководители всех материальных отраслей. К этому «кулуарному» стилю
госслужбы надо либо приспособиться, либо выломиться
из него и стать изгоем. Я был воспитан в пролетарской семье, начинал с
заводского станка и в новой ситуации, стараясь по возможности не зарываться,
чувствовал себя муторно. И тут на глаза попадается
объявление в окружной газете. Открыт набор в военное училище участников войны,
имеющих полное или неполное среднее образование по целевому направлению из
строевой воинской части. Начинаю понемножку «давить» на полковника Арустамяна и замполита Егорова: отпустите меня в запасной
полк, откуда уж я найду дорогу в училище. Рапорт был удовлетворен при условии:
во время 10-дневной домашней побывки мне надо из города Кирова съездить на
станцию Брянск, где на товарных путях застрял вагон с вещами, добытыми
полковником медслужбы Арустамяном
в результате боев с фашистской Германией. Вагон требовалось разыскать согласно
документу и отправить в конечный пункт назначения – город Тбилиси Грузинской
ССР. На что гв. ст. сержант Саловский
ответил «слушаюсь» и попросил две фляжки медицинского спирта.
Потихоньку отдыхая у родителей в дому,
я проделал брянскую операцию за одни сутки, не прибегая к расточительной и
бесплодной бумажной волоките. За первую фляжку ребята-сцепщики расшифровали код
вагона с трофеями и указали на него, за вторую – прицепили вагон к московскому
составу в моем присутствии. Армянским родичам полковника не составит труда
встретить груз из столицы нашей Родины в грузинской столице.
Так я получил «вольную». А оказалось, опять попал в невольники. Запасной полк
отыскался в Смоленске. Показываю на его КПП свой документ, направление из медсаншколы, вижу: закончилась на плацу шагистика,
подразделение выстроилось в две шеренги. Старший лейтенант мельком посмотрел в
бумаги, указывает: «Становись в строй. Равняйсь!
Смирно! Налево – шагом марш!».
Участник боев под Москвой,
Сталинградом, на Курской дуге и за границей вместе с другими фронтовиками и новобранцами
разных годов призыва садится в грузовой пульман и следует в обычном неизвестном
направлении. В полуторасуточном пути, разумеется, никакой кормежки. 16 марта
разношерстное воинство высаживают в Днепропетровске. Военное училище? Ха-ха! Не
надейся и не жди. Солдатским нюхом узнаем: прибывшая команда вливается
пополнением в железнодорожные войска. Двое или трое предпочли дезертирство, но
их отловили скоро.
Расположился батальон на левобережье
Днепра, вблизи поселка железнодорожников. И станционный узел, и жилые дома, и
Дом культуры – все в полуразрушенном состоянии. Я попадаю в такую же казарму
автотракторной роты. В ее составе – 18 сержантов и старшин фронтовиков. Ротный
командир, старший лейтенант Притула построил младших
командиров и объявляет: «Командовать вами назначаю гвардии старшего сержанта Саловского». Думаю про себя: черт знает, что во мне находят
командирского, ведь я никогда за всю войну не лез в начальники, наоборот,
всячески избегал офицерских погон». Но подчиняться дисциплине привык. Равные и
старшие мне по званию поворчали, но все вместе поладили. Ребята втайне
подумали: научимся шоферскому делу, станем трактористами – будет кусок хлеба на
гражданке… Хрен-то! Не прошло трех суток, как в три часа ночи: «Подъем!». Что
такое? Марш-бросок в полтора километра на песчаный карьер. Стоят
вагоны-вертушки. Лопаты в руки: греби больше – кидай выше! Сержанты ко мне с
претензией, а у меня такая же совковая лопата в движении.
Лето сорок шестого. Засуха. Огороды
пустые. Еще один украинский голод. И в войске жратва –
квашеная капуста с соевым маслом, кусок хлеба, не поймешь, из чего испечен,
гороховый концентрат – праздничная пища. Слух: ленд-лиз кончился… Норма
потребления ниже, норма выработки выше. Каковы всякие нормы – темный лес.
Хорошо, что поладили с нормировщиком: за месяц набегало к солдатской десятке
еще рублей 30-50.
Карьера в карьере кончилась вызовом
меня к командиру батальона, полковнику Нунитяну и
замполиту, майору Баградзе. Вам, говорят, как члену
партии, можно открыть секрет: пищеблок батальона погряз в воровстве, там надо
наводить порядок, что хотим поручить вам – командуйте нашей столовой.
Большой секрет был известен всему
личному составу батальона механизации 47-й ордена Богдана Хмельницкого бригады
железнодорожных войск. Секрет плавал на поверхности пустых щей, торчал из
черного куска жвачки под именем "хлеб". Для выполнения партийного поручения
я привлек моих товарищей по взводу – восемь человек. Это были фронтовики,
отличавшиеся порядочностью и давшие друг другу слово не злоупотреблять
служебным положением в кладовой, на кухне и в хлеборезке. Командование и
партком батальона утвердили персональный список, и на замену проворовавшейся
команды я привел в пищеблок свою днепропетровскую группу. Порядок был наведен в
течение месяца.
Зимой 47 года батальон был переброшен
на Северный Кавказ. Подошло время демобилизации из армии солдат моего возраста.
Ровесники, слышно, запели только что сочиненную песню «Где же вы теперь,
друзья-однополчане». Кому-то уже колхоз обещает найти невесту и дом построить,
а нас оставляют в рядах СА «до особого распоряжения».
ИЗ
ХРОНИКИ СОБЫТИЙ 1946 ГОДА
10
февраля -- на выборах в Верховный Совет СССР
депутатами от Калужской области стали: первый секретарь обкома партии
И.Г.Попов, председатель облисполкома П.И.Шурыгин и машинист депо Калуга
В.И.Кузнецова.
5
марта -- выступление У.Черчилля в Фултоне (США), где
впервые прозвучали слова "железный занавес", которым отгородился
Советский Союз от остального мира. В ответном интервью "Правде"
И.Сталин окрестил Черчилля "поджигателем войны". С этого времени
началась "холодная война" СССР со странами Запада и США.
15
марта -- Совет Народных Комиссаров преобразован в
Совет Министров СССР. То же произошло в союзных и автономных республиках, а
через 60 лет и Калужская область обзавелась своими министрами.
26
июня -- указ о высылке крымских татар и преобразовании
Крымской АССР в Крымскую область РСФСР. Через семь лет, в 1954-м, область
отошла к УССР.
14
августа -- постановление ЦК ВКП(б) "О журналах
"Звезда" и "Ленинград", объявившее поэтессу А.Ахматову
"типичной представительницей чуждой нашему народу пустой безыдейной
поэзии", а писателя М.Зощенко как "давно специализировавшегося на
писании пустых, бессодержательных и пошлых вещей, на проповеди гнилой
безыдейности, пошлости и аполитичности". Постановление отменено как
ошибочное 20 октября
19
сентября -- постановление Совета Министров СССР и ЦК ВКП(б)
"О мерах по ликвидации нарушений Устава сельскохозяйственной артели в
колхозах". Известно как "закон об обрезке огородов". В Калужской
области отрезано и передано колхозам
1
октября -- завершение Нюрнбергского судебного процесса
приговором к смертной казни и длительному тюремному заключению главных нацистских
военных преступников.
Засуха
1946 года в зерновых районах России, Украины, Молдавии приводит к сбору зерна в
целом по стране 4,6 центнеров с гектара, т.е. меньше, чем в 44-м и 45 годах.
Сталинское руководство, как в свое время ленинское, прибегло к продразверстке.
Колхозы и совхозы обязаны были сдать 52% урожая -- больше,
чем в годы войны. В преддверии большого голода началось бегство сельского
населения из центральных областей РСФСР – Брянской, Калужской, Воронежской,
Горьковской, Ивановской, Курской, Рязанской, Тульской и других.
В
1946 году закончилось смертной казнью обвиняемых слушание судебного дела о
руководителях белогвардейской организации атамана Семенова и других военачальников,
взятых в плен на Дальнем Востоке (август).
Прокурор
СССР стал "генеральным прокурором СССР".
Возобновлен
оргнабор рабочей силы. В школах введены мундиры для мальчиков и форменные
платья для девочек.
ИЗ
ХРОНИКИ СОБЫТИЙ 1947 ГОДА
Январь
– Военной коллегией Верховного суда СССР приговорены к
смертной казни через повешение взятые в плен белогвардейские генералы времен
гражданской войны: атаман Краснов П.Н., генерал-лейтенант Шкуро
А.Г., командир "Дикой дивизии" князь Султан-Гирей
Клыч, генералы Краснов С.Н., Доманов
Т.И., а также генерал германской армии фон Панвиц.
28
февраля – пленум ЦК ВКП(б) принял первое из
бесчисленных в дальнейшем постановлений -- "О мерах подъема сельского
хозяйства в послевоенный период".
4
июня – очередной указ Президиума ВС СССР "Об уголовной ответственности за
хищения государственного и общественного имущества". Тюремные и лагерные
«срока» увеличены до 25 лет.
5
июня – Конгрессом США принят "План Маршалла" -- об
оказании экономической помощи странам Европы, в том числе Западной Германии.
СССР отверг этот план, за ним последовали страны "народной
демократии".
15
июля – первый выпуск Калужского учительского института (132 педагога).
Организован в 1940, открылся в 1945 гг.
6-7
сентября – празднование 800-летия Москвы, награждение ее орденом
Ленина и учреждение памятной медали.
Конец
сентября – представители шести восточноевропейских компартий плюс КП Франции и
Италии создали совместное информационное бюро -- Коминформ (взамен упраздненного в 1943 Коминтерна).
14
декабря – постановление Совета Министров СССР и ЦК ВКП(б)
"О проведении денежной реформы и отмене карточек на продовольственные и
промышленные товары". Обмен старых денег на новые
производился из расчета 10 руб. старых денег на 1 руб. новых (разменная монета
обмену не подлежала). Денежные вклады в сберкассах переоценивались на льготных
условиях, чем не замедлили воспользоваться многие местные партийные начальники,
в том числе первый секретарь Калужского обкома партии И.Г.Попов, за что был снят в
В
1947 году основано пропагандистское общество "Знание", учреждены
Госплан и Госснаб СССР.