МОЙ
МАЯКОВСКИЙ
В первой половине 90-х годов минувшего века на волне
критики социалистического реализма в художественной литературе возникло
радикально отрицательное отношение к творчеству М.Горького, и В.Маяковского, а
М.Шолохова вообще обвинили в плагиате. Поминки по советской литературе с лёгкой
руки писателя Виктора Ерофеева справлялись до конца столетия, и только в
последнее время возобладал объективный взгляд на русскую литературу советского
периода отечественной истории (имеются в виду книги, издававшиеся в СССР). И
всё же нигилистический подход к поэзии Владимира Маяковского, в частности,
сохраняется, о чём свидетельствует старательно аргументированная статья
калужского архивиста В.Катагощина, переданная редакции «КГВ» по случаю
отмечавшегося нынешним летом 110-детия поэта. Журнальный размер этой статьи не
позволяет разместить её полностью на наших страницах, поэтому здесь печатается несколько
основных фрагментов из авторских рассуждений. Рядом с ними даётся
«субъективная» точка зрения на поэзию В.Маяковского обозревателя нашего
еженедельника – одного из старейших журналистов области.
ПОГОВОРИМ О ДРЯНИ
Мне посчастливилось прожить детство без телевизора.
Поэтому «и дровни, и хворост, и пегенький конь, и
снег, до окошек деревни лежащий, и зимнего солнца холодный огонь» вошли в
память через музыку слова, а не через немые картинки под музыку.
Изобразительная сила звучащей русской речи закреплялась домашним чтением вслух.
Под материнский голос я, третьеклассник и сестра-дошкольница трепетали от ужаса
вместе с персонажами «Страшной мести», плывшими по чудному Днепру при тихой
погоде и ясной луне. Хохотали до упаду в зощенковской
«Бане» и на «Спектакле в селе Огрызове» Вячеслава
Шишкова…
А ещё разговаривало и пело радио. Со всесоюзным
вещанием мы были почти ровесники и одинаково переживали подростковую
идеологическую дурь. Маяковский восторженно написал про радио, добавив:
«правда, часто играют и дрянь, но это дело десятое…» (Про культовую попсу 30-х
годов как-нибудь вспомню отдельно). Однако в первую очередь памятны мастера
художественного чтения, великолепные радиопостановки.
В Маяковского я влюбился сразу и безотчётно. И даже запомнил,
с каких именно строк:
Слава, слава, слава героям.
Впрочем, им довольно воздано дани.
Теперь
поговорим о дряни.
Пристанционный посёлок Бабынино.
Летняя пыль, осеняя жидкая грязь, рядом с которой тянутся тротуарные доски на
столбиках от «Дома Советов» до конца улицы Советской. По доскам мы отстукиваем
шаги в недавно построенную Поселковую НСШ – неполную среднюю школу-семилеьку. До неё заканчивали четвёртый класс в
ветхом угловом доме, где однажды грохнулся на парты весь потолок. За
исключением жилой комнаты учительницы, моей матери, обитавшей вместе со своей
матерью, а нашей с сестрой бабушкой Ольгой Николаевной. Она сказала, что семью
уберёг Господь: случись обвал не ночью во время каникул, а в учебном году –
сидеть бы матери там, где к этому времени уже отбывал срок наш отец, то есть, в
Карелии.
Нас четверых переселили через два дома на той же
улице в такую же комнатушку с двумя окнами и входной дверью наружу. К осени был
сколочен деревянный тамбур без настила полов – за порогом нога непосредственно соприкасалась
с каменистой почвой.
Мигнув три
раза, лампочка Ильича под потолком гасла ровно в полночь. Раздался короткий
треск пробитого насквозь оконного стекла и слышится бабушкино проклятие: это
вошла в хулиганскую моду мальчишек стрельба из рогаток по тёмным окошкам спящих
бабынинцев.
Как-то сквозь полусон услышал револьверный хлопок – на утро пополз
слух: некто Антосенков убил на улице свою жену.
Потом, ночью же, арестовали агронома райзо Александра
Ивановича Томпсмона – мужа горячо любимой нами
учительницы Евдокии Фёдоровны. Ещё через малое время забрали Косценковского - начальника станции Бабынино.
Его, как выяснилось через много лет, расстреляли, а супруг заслуженной
учительницы умер в сороковом году в лагере.
Студёной зимой того же года в нашу дверь вошли двое нищих –
седобородый старик и мальчик лет десяти. «Дед Архип и Лёнька» - мелькнул в
голове горьковский рассказ. Оба промёрзли так, что, казалось, тела их в ветхих
шубейках могут издавать стук. Дедушка положил в холщёвую котомку на бечёвке
через плечо ломоть хлеба и, перекрестившись, повернул мальчика к выходу.
Приступ острой жалости, смешанной с негодованием на всех нас, и теперь отдаётся
в сознании от того, что семья не догадалась обогреть нищих у своей быстро
остывавшей плиты. Ох, как много будет у меня впереди подобных жгучих раскаяний!
Материальное убожество нашей и окружающей нас жизни не ощущалось в
мальчишестве до тех пор, пока одноклассники не стали дёргать меня за карманы
брюк-галифе и дразнить комиссаром. Эти штаны, подшитые кое-как по росту,
привезла бабушка из Бобруйска – там служил в танковых войсках её сын, он же мой
дядя Николай, погибший затем в первые сутки войны.
…Для кого-то вся унизительная скудость довоенного быта покрылась
нынче романтическим флёром, мол, жили бедно, зато победно. Давно забыты
«заборные книжки» на продукты, девичьи сандалеты, выкрашенные мелом, газетные листы
вместо оконных занавесок.
Особое чувство горького недоумения вызвал сосед, вернувшийся из
Красной Армии в дырявых ботинках и в скукоженном от
дезинфекционной «прожарки» домашнем полушубке. А мы-то, пацаны, собрались
увидеть бойца в шинели с портупеей, в фуражке с алой звёздочкой…
Словом, грубой и зримой дряни вокруг было предостаточно. Жил, как
все мальчишки, беспечно и весело, сочинял стишки про героев-пилотов, танкистов
и пограничников, но однажды родились наивные строчки:
Не
пустозвонит радостно поэт,
Когда в глаза бросается плохое…
По двухламповому ящичку радиоприёмника ПЛ-2, выменянному у
приятеля на стопку книг, 22 июня сорок первого года семья услыхала весть о
постигшей народ великой беде. С переездом в июле того же года из Бабынина в город Алексин у меня в руках появился толстенный
однотомник Владимира Маяковского. Он был извлечён из дымящихся развалин
библиотеки, в которую угодила немецкая авиабомба.
«Я ЗНАЮ СИЛУ СЛОВ…»
Помните строчки: «Двое в комнате: я и Ленин – фотографией на белой
стене»? Двое они так и устояли на своих пьедесталах после Августа 91го. Два
Владимира – поэт и вождь. Стоят изваяния их и в Калуге. Оба – в полный рост.
Вождь никогда в этом городе не был, поэт навестил Калугу в 1914 году, о чём
много раз писала местная пресса, начиная с «Калужского курьера» 17 апреля
Нынче на Ленина уже перестали покушаться, нельзя обижать
православных коммунистов; они своего «самого человечного» безбожника чтят, хотя
и не читают: уж больно не вяжется ленинское предвиденье с нынешним развитием
капитализма в России. На Маяковского ни у кого не поднималась рука по иным
мотивам – поэт устраивал и коммунистов, и беспартийных. Его и чтят, и читают. А
если не читают, то едва ли не ежедневно его «железки слов случайно
обнаруживают» на слух:
- Что такое хорошо и что такое плохо. Я в (профессия) пошёл бы,
пусть меня научат. Моя милиция меня бережёт. Молоткастый
серпастый советский паспорт. Живее всех живых. Юноше,
обдумывающему житьё. О времени и о себе. Из реки по имени Факт. Стала оперяться
моя кооперация. Поэзия – та же добыча радия. Усатый нянь (был такой фильм). Пою
моё отечество (можно интерпретировать и в форме рекламы акционерного общества
«Кристалл»). Которые тут временные? Слазь! Становясь на горло собственной песне
Мы говорим партия – подразумеваем Ленин (Жириновский, Зюганов, Явлинский и проч). И вообще, «кто всегда постоянно ясен, тот, по-моему,
просто глуп»…
В конце горбачёвской перестройки выставили (не в музее, а в
парламенте) «плачущего большевика» - им оказался бывший глава правительства
СССР Николай Иванович Рыжков.
Назовёте ли вы имена других русских поэтов, фразеологический
словарь которых устойчиво бытует в разговорной речи и широко используется в
самых разнообразных печатных контекстах? Отечественная литература знает двух
таких стихотворцев – Грибоедова и Маяковского.
Обратим внимание: почти всё сочинённое Владимиром Маяковским в
досоветские и советские годы – сатира. Ирония, самоирония, сарказм. В том
числе, и в любовной лирике.
Стоит ли напоминать о много раз перепетом и пересказанном - об «Окнах
сатиры РОСТА»? О Маяковском - художнике и карикатуристе? Правда, мало кто знает
о его плакатной работе в первую мировую войну. Одна из подписей под рисунком:
«Пообвисло у Вильгельма штыковое рыжеусие, как
погнали его, шельму, из Галиции и Пруссии.»
Был издан при жизни поэта сборник: «Маяковский смеётся, Маяковский
улыбается, Маяковский издевается». Что представляют собой цикл зарубежных
стихов, «Моё открытие Америки», галерея советских помпадуров на страницах
«Комсомольской правды», комедии «Баня» и «Клоп»? Наконец, прочтите сегодняшними
глазами два самых «зазвонистых» произведения – поэму
о Ленине и «октябрьскую поэму» – «Хорошо!» «С хвостом годов» всё отчётливее
проглядывается сквозь пафос «незапланированная», так сказать, ирония. Чем это
не смех сквозь слёзы? Чем не та превосходная, позволяющая делать открытия
«энергия заблуждения», о которой говорил Виктор Шкловский? Тут для меня значимо
слово «энергия», энергетика стиха. Злое удовольствие доставляют пародисту
чтение и пение советских культовых стихов и песен.
На моей книжной полке Маяковский в одном ряду с Джонатаном
Свифтом, Ярославом Гашеком и Салтыковым-Щедриным. Три прозаика и один поэт. Найдите
ему равнозначного в интернациональном масштабе. Маяковский прислушался и к
«рычанию Китая», и Америку «сперва б закрыл, слегка почистил, а потом опять
открыл – вторично», и «хотел бы жить и умереть в Париже, если б не было такой
земли – Москва».
Декламируя поэму «Облако в штанах», я испытываю восторг, как юный
Пушкин на лицейском экзамене при чтении «Воспоминаний в Царском селе». Кстати,
и это стихотворение заставляет восхищаться живописной изобразительностью родной
речи.
В нынешнем году исполняется 85 лет «Мистерии-Буфф – героическому,
эпическому и сатирическому изображению нашей эпохи». Вот бы перечитать эту
пьесу современными глазами да представить на подмостках с размахом, по-мейерхольдовски! Это же наш нынешний безумный, безумный,
безумный мир с грядущим всемирным потопом. Если ускоренно не образумимся.
БЫЛ И ОСТАНЕТСЯ
Антикоммунистом я стал тогда, когда обогатил свою память знанием
марксизма-ленинизма в Московской высшей партийной школе: «единственно
правильное учение, которое всесильно потому, что верно» изучалось мною в годы
хрущёвской оттепели. После этого терпеть не могу тех, кто критикует коммунизм
понаслышке, обрывками искажённых цитат, ставя себе в заслугу: «Я в КПСС не
состоял». Оппонентов Маяковского уважительно можно выслушать только тогда,
когда они знают писания сочинителя в достаточно полном объёме. Как это сделал,
например, Юрий Крабчиевский («Воскресение
Маяковского», изд. Советский писатель, М.,1990). В других случаях ниспровергать
Маяковского – тешить своё тщеславие. Я это не к тому, чтобы защитить близкого
по духу писателя, в адвокатах книги его не нуждаются. Беззащитен он сам как
личность. Одна из статей Евгения Евтушенко о своём учителе Маяковском так и
называется – «Огромность и беззащитность». Про тех, кто лезут в душу и в неё
плюют.
«Все вы на бабочку поэтиного сердца
взгромоздились грязные, в галошах и без галош…» Это написано в начале
творческого пути. А в предсмертной записке поэт просил не сплетничать, покойник
этого не любил.
Но – сплетничают…
Мне наплевать на то, что семейство Маяковского-Бриков
варилось в чекистском гадюшнике. В конце концов, все
советские люди выварились в нём до рачьей красноты. А «точка пули в конце»
отнюдь не свидетельствует об ущербности мастерства и таланта.
Читатель, рассуждающий о писательстве, поневоле рисует свой
автопортрет. В статьях Белинского о Пушкине мы где-то на одну треть воочию
знакомимся с «неистовым Виссарионом». Во взглядах Писарева
на Пушкина, напротив, в три четверти виден портрет нигилиста Дмитрия. В
нынешнем модном ниспровергательстве Маяковского виден
на сто процентов только критик. В облике интеллектуала с переизбытком электронного
многознайства, при помощи которого можно что угодно доказать либо опровергнуть
– в зависимости от капризов воображения. Своеобразный дилетантизм эпохи
информационных технологий. Или новейший сальеризм…
Вернусь к памятникам.
Когда дождливой августовской ночью с помощью автокрана свергали с
высокого цилиндрического постамента статую Дзержинского, вряд ли кто
предполагал, что через десяток лет коммунисты и гебисты
властно потребуют восстановить Железного Феликса на прежнем месте. Идею
реставрации поддержал генеральный завхоз столицы Ю.М.Лужков. Однако первый
чекист споткнулся о Соловецкий камень, идея не прошла, площадь и станция метро
сохранили нынешние названия – Лубянка. Всемирно знаемое слово.
А вот к памятнику Маяковского, как нельзя лучше, подошло
старомосковское название площади - Триумфальная. Не знаю, существовал ли у
демократов первой волны проект сноса монумента певцу социализма. Но, полагаю,
они, вчерашние «шестидесятники», вовремя вспомнили про толпы москвичей и гостей
столицы, собиравшиеся у подножья поэта-трибуна, чтобы слушать вольные речи
стихотворцев оттепельной поры.
Маяковский был и останется на триумфальной площади Поэзии.
Глубоко под его ногами гудит станция метро, ни разу со времени её
постройки не менявшая названия – Маяковская. Самый изящный из столичных
подземных вокзалов. Всякий раз, когда приближаюсь к противоположной от
эскалатора торцевой стене, воображение рисует устроенную здесь красную трибуну,
с которой вождь советского народа заявил, что Гитлер похож на Наполеона, как
котёнок на льва. Эта стратегически дальновидная оценка была сделана ещё при
заключении пакта о дружбе с Гитлером в 1939 году, и через семь лет котёнок был
придушен в своём логове «десятью сталинскими ударами» ценой около тридцати
миллионов жизней.
Старая фотография: на мраморном полу станции метро «Маяковская»
сидят и лежат вповалку женщины и дети, спасаясь от ночных бомбёжек. Чуть
помедлите с посадкой, граждане пассажиры…
Наверху, вправо от памятника, через улицу наискосок стоит на своей
площади Пушкин.
Я люблю вас,
но живого,
а не мумию.
Навели
Хрестоматийный глянец.
Вы
по-моему
при жизни
думаю –
тоже бушевали.
Африканец.
По левую руку от Маяковского – Максим Горький, тоже в конце своей
жизни находившийся в чекистской разработке. И также получивший свою порцию
розог от критиков литературной классики советского периода.
«Скоро вот и я умру и буду нем…» Но не завидую внукам и правнукам
нашим, которым суждено увидеть Россию в каком-то там отдалённом году. Пусть
даже идут за нами те, кто лучше нас, как в финале двух последних пьес
Маяковского. Будет ли пригодна земля для счастливой жизни потомков? Вот в чём
вопрос.
Не потому ли Гулливер предпочёл людским сообществам жизнь умных
лошадей? Бравый солдат Швейк высмеял войны? Летописец города Глупова стал свидетелем его закономерного краха, после чего
«история прекратила течение своё»?
И всё-таки нам стоило жить хотя бы затем, чтоб в центре российской
столицы воздвигнуть памятники не царям-вождям-генсекам, а светочам просвещения
и культуры. Это даёт шанс племени молодому, незнакомому делать свою жизнь более
осмысленной, нежели та, которая осталась позади.
Константин АФАНАСЬЕВ