ВРЕДНАЯ ПРОФЕССИЯ
Из воспоминаний журналиста
СВЕЖАЯ ГОЛОВА
Редактор надавил на пупочек звонка,
скрытый под крышкой стола, в кабинет вошла секретарша.
-
Попросите ко мне Животкова, - сказал Михаил Иосифович.
Явился средних лет мужчина в армейской
гимнастёрке с чёрными сатиновыми нарукавниками. Владимира Аристарховича Животкова, в недавнем прошлом фронтового газетчика, все в
редакции «Знамени», в том числе ответственный редактор Коновалов, запросто
звали Володей. Кто у нас нынче свежая голова?- спросил редактор вошедшего зама ответственного
секретаря.
- Клевцов Василий Павлович,,- сообщил
Володя, заикавшийся после полученной на войне контузии.
- Передай Василию, пусть он тщательно
сверит цитаты в передовой статье, когда придёт на дежурство, добавил Коновалов надевая плащ. Я через час вернусь читать первую
полосу.
Дневным дежурным был назначен по
графику литсотрудник сельхозотдела
Николай Маслаков. К пяти часам вечера, прочитав три страницы, Коля утомился, и вернувшись после
двадцатиминутной отлучки от своего стола, стал ждать из типографии первую
полосу.
Разбудил его звонок из корректорской:
оттиск готов. Три влажные, вынутые из-под пресса страницы легли на три стола
одновременно – дежурному, заму ответсекретаря и
редактору, который к жданному моменту вовремя
подоспел.
Все трое отнеслись к черновику по-разному. Маслаков окинул его
взглядом по диагонали и начертал на полях сбоку: «В печать.21-15». Животков прикрепил страницу к фанерной витрине рядом с
тремя другими. Михаил Иосифович углубился в чтение с пристрастием. Это было
забавное зрелище для тех, кто заглядывал в полураскрытую редакторскую дверь –
пожилой сторожихи-курьера Веры Ивановны,
редакционного шофёра Коли Ткаченко, Володи Животкова. Редактор
копьём нацеливал авторучку на
неугодное слово или кусок текста, на пару минут
поднимал глаза к потолку, затем
мгновенно вонзал перо в непонравившийся абзац. От него до правого или
левого края листа протягивались «вожжи»,
к концу которых подписывались заменённые слова или целые фразы. Страница
постепенно становилась похожей на иссеченную кнутом с
синими пятнами кровоподтёков.
На сей раз перо
Михаила Иосифовича поразило ещё и заголовок передовицы. Вместо
громоздкой словесной конструкции -
«Массово-политическую работу – на уровень новых задач» появились два
энергических слова: «Надо делать!»
После проделанной за один час экзекуции
редактор переслал фасадную полосу «Знамени» в секретариат, а через малое время
явился сюда сам, одетым в плащ и с кепкой на голове. Дружески улыбнувшись,
Михаил Иосифович пожелал Животкову спокойной ночи.
Володя со страдальческим лицом, будто
его самого высекли, расправил на столе редакторскую полосу, снял со стенки свою
и перенёс в неё две-три существенных поправки, после чего спрятал израненный
экземпляр в ящик стола, а свой, чистый, унёс в типографию.
К этому времени Коля Ткаченко привез на
ночное дежурство «свежую голову». Ею оказалась поседевшая голова врио заведующего промышленно-транспортным отделом редакции Василия Клевцова. Некоторое время
назад он служил референтом у самого Лазаря Кагановича – железного наркома
железнодорожного транспорта. Однако Клевцов всё равно слыл у газетчиков
приятелем Васей. Усевшись в своём кабинетике
с окошком на типографский двор, Вася немедленно заснул в ожидании газеты из-под
ротационной машины. Все комнаты второго этажа дома № 5 на площади Ленина
опустели – осталась свежая голова и ночная корректорша на дальнем конце
типографии. Корректор Соня Юркова, притопав
оттуда, принесла готовый номер. Растормошить
Васю оказалось делом нелёгким, но, очухавшись, он отвинтил колпачок авторучки и
начертал поверх названия органа Калужского обкома ВКП(б)
и областного Совета депутатов трудящихся:
«В свет. 0-30». И поставил фамильную
закорючку.
Михаил Иосифович, как всегда пунктуально пришёл на работу к 9 утра.
Рассмотрев со всех сторон пахнущий типографской
краской номер (ох, уж этот штамп!), ответственный редактор остался вполне удовлетворён.
Корреспонденции и заметки выглядели пристойно, клише не были поставлены вверх ногами, как нередко
случалось. И передовая статья смотрится
солидно – «Массово-политическую работу – на уровень новых задач».
Вчерашнего дежурства редактор не
помнил.
Михаил Иосифович заложил газету в папку
и отправился с ней на планёрку в обком партии – редакторы, по традиции, были
кандидатами в члены его бюро.
Близко познакомиться с М.И.Коноваловым
мне довелось, когда с редакторской
службы его перебросили на преподавательскую работу в
Калужскую культпросветшколу. Здесь ему отвели часы по
изучению «Истории Всесоюзной коммунистической партии (большевиков). Краткий
курс».
Бывший армейский политработник и
журналист, Михаил Иосифович не был чужд и учительской профессии. Он входил в
аудиторию подтянутым, приветливо здоровался, садясь за стол, привычным
движением раскрывал классный журнал и ставил в нём свои «нб»
и прочие пометки. Начиналась проверка прошлых заданий.
- Новиков! Расскажите, кто были такие
ликвидаторы и отзовисты.
-
Отзовисты… они отзывали из партии оппортунистов…
- Недурно. Каких же оппортунистов?
- Оппортунистов всех мастей, - твёрдо
говорил со своего места третьекурсник Новиков.
- Ну, а кто, по-твоему, ликвидаторы?
- Они были врагами партии, вели борьбу
против Ленина. Наваливали на него всякую клевету…
- Это, скорее всего, Новиков нава…нам тут…наливалил! –
комментировал ответ учитель под общий смех и сам улыбался собственной шутке. На
истории партии можно было отдохнуть и позабавиться. Особенно при объяснении нового материала. Не
вставая со стула, Михаил Иосифович пафосом поднимал вверх указательный палец:
- Ещё Лоомоно…сосов сказал: где в
одном месте материя убудет, то в другом месте на
столько же прибудет! Вот что у вас прибавилось в голове? Минимум. А убавилось?
Максимум! А должно быть наоборот. Думать надо. Соображать!
Учительствовал Коновалов,
как и редакторствовал, не долго. Позже, в 70-х или, кажется, даже в 80-х годах,
приходилось случайно встречать в городе Коновалова-пенсионера. Он ничуть не
одряхлел, держался спокойно и просто, и с безбородого лица Михаила Иосифовича,
казалось, никогда не сходила загадочно ироническая улыбка. Над собой?
Он появился у нас нежданно-негаданно.
Не из Москвы, откуда в Калугу традиционно
ссылали крамольников, а из Мурманска. Вероятно, и в портовом городе он
оказался персоной нон грата.
В его плотной фигуре 35-летнего мужчины
лишь слегка угадывалось что-то флотское, но не разудало-матросское, а
офицерское, - о себе Константин Тюляпин никогда и
ничего нам не рассказывал.
Воспитанник Литературного института им.
Горького, по-видимому, там недоучившийся, поэт Константин Тюляпин
любил объясняться сарказмами. Сатирик по складу ума, он по складу души писал
только лирические стихотворения – и ничего насмешливого.
Его журналистская карьера в «Знамени»
продолжалась что-то около месяца. Трудовой договор был расторгнут немедленно на
другой день, как только «спецкор Т. Константинов» возвратился из краткой сухиничской командировки. Вечером он проник в самую дальнюю от входа комнату, напротив
фотолаборатории, где устроился ночевать на широком дерматиновом диване, не
снявши пиджака и накрыв голову демисезонным пальто.
Кабинет предназначался для старших
машинисток, поочерёдно принимавших тассовские
материалы на слух, с голоса радиодиктора – телетайпов ещё не было. Мужской
голос размеренно надиктовывал официальные тексты, а
Ольга Петрова или Тоня Иванина печатали:
-…врагом китайского народа, Чан-Кай-ши. По буквам: Человек, Анна,
Николай, дефиз, Константин, Анна, Иван краткий, дефиз, Шура, Иван…
Открыв кабинет рано утром, спящего
узнал не кто иной, как заместитель редактора Иван Михайлович Комов, строгий партиец. Из-за его плеча выглядывала Ольга
Григорьевна Петрова. Человек продолжал отдыхать, уткнувшись носом в диванную спинку. Одна нога свесилась с края
ложа, а из прорванной пятки резинового сапога
стекала на пол прерывистая тонкая струйка…
Константин Тюляпин
очутился от Мурманска ещё дальше - в
редакции куйбышевской районной газеты «Знамя Ильича».
Сюда почему-то было принято и позднее ссылать проштрафившихся
знамёнцев.
В Бетлице
опальный литератор быстро сделался
знаменитостью и местной достопримечательностью. Редактор «Знамени Ильича» Пётр
Сергеевич Жаворонков, грешивший в недавнем прошлом фронтовой рифмованной
лирикой, не мог нарадоваться образованным собратом по перу. Газетка сразу
приобрела культурную внешность, правда, больше с художественным, нежели
сельскохозяйственным уклоном, и районное начальство такому своеволию не препятствовало. Объяснялось это, по всей
вероятности, редкой особенностью руководящего кадрового состава – не менее
половины райкомовцев, начиная с первого секретаря, партизанили в здешних и
брянских лесах. Кто более романтичен, чем бывшие народные мстители? Куйбышевский райком ВКП(б) с
пониманием относился и к громким скандалам, которые учинял Костя в пристанционном
буфете и бетлицкой чайной. Этот шум напоминал
романтикам Сергея Есенина и самих себя.
Ещё любил тоскующий в глубинке поэт «ссекать»
заезжих лекторов-международников, главным образом, обкомовских. Прикинувшись простачком,
он занимал место «в гуще масс», т.е. в центре клубной аудитории, внимательно
слушал и ждал момента, когда докладчик попросит задавать вопросы.
- Объясните нам, - поднимался «мужичок»
с места, - когда Советский Союз разорвал дипломатические отношения с
гитлеровской Германией – до или после 22 июня?
Лектор, не подумавши, лез в ловушку:
- Как только стало известно нашему
правительству о подготовке гитлеровской агрессии, советский посол Афанасьевский покинул Берлин, и вскоре разразилась война.
И тут провокатор с удовольствием сажал
докладчика в галошу:
- А мы, темнота, думали, что разрыв
дипломатических отношений случился в
день вероломного нападения
Германии, а советским послом там в это время был Деканозов,
расстрелянный вместе с бандой Берии… Кому верить?
Народ посмеивался, некоторые
аплодировали, докладчик не смущался: «Хорошо, я уточню…»
Между тем, редакция «Знамени» не
накладывала запрета на творчество К.Тюляпина. Его
лирика регулярно появлялась на
«Литературной странице» без псевдонима. Он нередко навещал Калугу, участвовал в
обсуждении стихов местных поэтов, а их собралась порядочная группа – Николай
Панченко, Александр Авдонин, Павел Шпилёв, Михаил Просвирнов,
Василий Зеленченков, Евгений Гулак,
Борис Обновленский… Осенью 1952 года издательство газеты «Знамя» выпустило
первый тонюсенький сборничек «Стихи о мире». Потом появился альманах «Литературная
Калуга», отдельные книжечки стихов, рассказов и очерков.
Вся эта продукция, за исключением «Тарусских страниц» (1961) тихо скончалась вместе с
Советской властью. Простая причина этому не приходила в голову провинциалов
даже после кончины режима. Несмотря на то, что многие произведения поэзии и
прозы были крепко сколочены добротным русским языком, в них не было печали и
гнева, горечи и злости, тягостных раздумий о судьбах родины, не было
вопросительных знаков. А у восклицательных - короток век.
Начинавший у нас Булат Окуджава первым
отрёкся от собственных лживых строк:
Калуга дышала
морозцем октябрьским
И
жаром декретов, подписанных Лениным.
Потому творчество Окуджавы живо и будет
жить.
Поэт Константин Тюляпин
знал, что отчаянье – профессиональное
состояние талантливого сочинителя. Но ему часто отказывала выдержка в
общении с товарищами по ремеслу, которым хочется, а не дано от Бога.
В самом вместительном помещении
редакции – отделе писем «идейно возбуждённый» Михаил Просвирнов
страстно декламировал перед публикой
свою железнодорожную поэму «Зелёные
огни». После взрыва аплодисментов в
наступившей тишине раздался негромкий, но внятный голос:
- Говно!
Дамы подняли шум, «галёрка» захохотала…
Были у Константина и дни подлинного
триумфа, а, лучше сказать, – часы. На
однообразно серых, с мелкими подслеповатыми заголовками, знамёнских страницах вдруг появился двухподвальный
историко-экономический очерк «Калужский край в книге В.И.Ленина «Развитие
капитализма в России». Никто из обкомовских начётчиков-пропагандистов не ожидал
такой журналистской прыти, да ещё от кого? Можно сказать, от изгоя... Ко всему
прочему, автор К.Тюляпин не ограничился цитированием
соответствующих мест из гениального труда,
но привёл данные о современном состоянии и экономических успехах Полотнянозаводской и Кондровской
бумажных фабрик. Не забыл и про стахановское движение, начатое в 30-х годах по
инициативе знатного сеточника-орденоносца тов. Пронина. Мало кто догадывался,
что всю широту знаний Костя приобрёл без отрыва на некоторое время от подшивок дзержинской райгазеты.
Повышенного гонорара Константину
Васильевичу с его калужскими приятелями хватило на два дня.
Вероятно, на третий день я увидел
триумфатора сидящим на скамье в Ленинском сквере.
- Вот что, тёзка, - сказал он, - там, в
сельхозотделе я оставил свою кошёлку, принеси,
пожалуйста. Я туда не ходок – задолжал заметку… заодно возьми у кого-нибудь трёшницу.
Когда через полчаса мы вернулись на
лавочку в сквере, Константин покосился на противоположный диванчик с решетчатой
спинкой, на котором сидел Ленин, а возле него в умеренно почтительной позе
стоял товарищ Сталин. Оба из белого гипса.
Продолжая разговор на газетные темы,
оживившийся изгнанник процитировал впервые услышанную мной эпиграмму старого сатириконца:
- Здесь со статьями совершают вдвойне
убийственный обряд: как православных, их крестят, и, как евреев, обрезают. Так
было при Щедрине. Теперь мы сами себе цензоры: видим одно, пишем другое, читаем
на утро третье. Вредная профессия, половое извращение совести…
Прочесть стихи?
Стихи прозвучали хорошие, но… Опять – тень облаков, ярость волн, воспалённый взор и прочий, по моей подростковой влюблённости в
Маяковского, «заупокойный лом».
…Лет 25 спустя,
я побывал в
Мурманске и, едва перешагнув порог педагогического института, кстати, больше
напоминавшего среднюю школу, я неожиданно встретился с Константином Тюляпиным, точнее, с доброй о нём памятью: в родном
своём Мурманске он стал популярным
радиожурналистом, выпустил несколько своих поэтических книжек, консультировал и
редактировал местных сочинителей. К
сожалению, давнего знакомца не пришлось застать в живых.
ПРОЗАИК
Нередко встречая в газете подпись «А. Беляничев»,
иногородние читатели «Знамени» думали, что автор «положительных» очерков и
рассказов – штатный сотрудник редакции. На самом деле этот удивительно кроткий,
напоминавший Платона Каратаева, мужичок из деревни под Тихоновой пустынью никогда и никаких
редакционных должностей не занимал. В довоенной районной «Коммуне» молодой
селькор Беляничев подписывал заметки своим настоящим именем – Афанасий.
После войны он для всех сделался Андреем.
«Тихоня Афоня»
ни строчки не написал про войну, хотя, к нашему изумлению, не просто прошёл
через фронт, но прошёл в составе танкового экипажа – об этом свидетельствовали
военный билет лейтенанта запаса и перечисленные в документе боевые награды, которых он, как и многие
недавние фронтовики, не надевал. «Кровь и грязь – не моя тема», как-то коротко
бросил Афанасий Андреевич.
Он сочинял фантазии из деревенской жизни. Горькая участь
солдатской вдовы сменилась внезапно обретенным счастьем в новой любви.
Колхозная звеньевая спасает яровой посев от заморозка с помощью задымления.
Жених и невеста ссорятся накануне свадьбы из-за невыполненных одной стороной
социалистических обязательств… Видели старую музкомедию «Свадьба с приданым»? Вот примерные сюжеты
Андрея Беляничева.
Народная усталость от четырёхлетней
войны встречалась со стремлением властей переключить внимание на созидательный
труд и его воспевание средствами литературы и «важнейшего из искусств» – кино.
В только что административно образованной Калужской области быстрее всех
отреагировал на мирную конъюнктуру
заново мобилизованный демобилизованный воин.
Он написал повесть «Золотой колос», и
книгу оперативно выпустило издательство областной газеты.
Нищая деревня, задавленная дикими
государственными налогами, изображалась ареной борьбы за сталинский урожай,
вознаграждённой полновесным трудоднём. Это были «Кубанские казаки» калужского
розлива (фильм вышел на экраны годами двумя раньше беляничевского
произведения).
Видим одно, пишем другое…
Слишком явная печатная халтура и в те времена неодобрительно называлась
«лакировкой действительности», однако на
критику никто внимания не обращал – невелик грех. Другое дело –
очернительство: за него можно было схлопотать на всю катушку. Безопаснее так:
«Вечером Мария вышла за околицу.
Молочный туман обволакивал луг. Пряно пахло свежескошенным разнотравьем.
Тревожно колотилось сердце: придёт или нет? Но вот из лугового пара возникли
очертания плотной мужской фигуры. «Он!» – радостно забилось ретивое... Жарким
объятием Мария охватила крепкую шею Василия…»
Колхозные бабы при свете керосиновой
лампы умилённо внимали «громкой читке художественной литературы», которую
проводила по плану девушка -«избачиха».
Редакторам тоже нравились сочинения Андрея. Они без задержек отправлялись в
набор, выходили в свет с рисунками и клишированными заголовками. Приязнь к
Андреевым рассказам и очеркам сочеталась у редакционного начальства с
неприязнью к личности автора. Уж очень внешний его вид не соответствовал
изображаемой благопристойности – потёртый пиджачок, помятые брюки, стоптанные
ботинки, лицевая
небритость…
Исчезновение Андрея на месяц и более
никем в редакции не замечалась, о нём не беспокоились, попросту забывали. Зато
когда он появлялся в отделе культуры или в секретариате, никто не сдерживал
приветственных возгласов:
- Ба! Пропащая душа. Откуда и какими
судьбами?
Беляничев молча извлекал из
бокового кармана несколько сложенных вдвое листков помятой рукописи. Иногда довольно разборчивые
строчки были написаны чернильным, «химическим» карандашом.
Сижу как-то за своим столом, читаю.
Андрей над душой не стоит, устроился на стуле подальше.
- Слушай, Андрей, где ты таких
сентиментальных лесников видел? Сюсюкает возле каждого деревца, сидит на
корточках перед маленькой ёлочкой, чуть ли слезами не обливается – срубят тебя,
бедняжку, злые люди под Новый год… Дамочка какая-то, а не бирюк. Вообще, ты
когда-нибудь писал критические материалы?
- А зачем? – не обижается очеркист.
- Надо показывать красоту жизни.
Разберись, попробуй, иронизирует он или вполне серьёзен.
- Не пойдёт? Тогда отдай редактору. –
Андрей берёт свои листки и вписывает, садясь за свободный стол, дополнительный
абзац. Таясь от меня, зачёркивает заголовок очерка и вписывает другой. Молча
удаляется.
Проходит недели две, и на субботней
полосе мы любуемся трёхколонным, сверху донизу,
очерком с рисунком в центре: человек в форменном картузе по-мичурински
любуется деревцом. Рисованное заглавие: «Ленинская делянка».
Ай да Андрюха! Всем нос утёр.
Взлелеянный добрыми руками лесной участок – молодую посадку - хитроумный
лесничий назвал в память вождя и основателя первого в мире социалистического
государства.
- Андрей, а ну как твой лесовод шею
тебе накостыляет? И нашей конторе достанется на орехи…
- Ничего, он ещё лучше станет
вкалывать.
И опять не поймём - шутит или серьёзничает.
После очередного двухмесячного
отсутствия Андрей попросил секретаршу
положить на редакторский стол рукопись очерка «Ленинские посадки». Номер на сей раз не прошёл. Помимо того, что очеркисту изменило
языковое чутьё, в правление московской писательской организации пришла «телега»
из Дудоровского лесничества Ульяновского района
Калужской области: писатель Беляничев, собиравший у
нас материал для романа о тружениках леса, задолжал магазину и столовой 372
рубля 80 копеек и скрылся, не заплатив за комнату в доме приезжих. Союз
писателей переслал бумагу в издательство «Знамя» г. Калуги. Писателя, примерно,
на полгода отлучили от «Литературной» и прочих страниц газеты.
Однажды на его имя пришёл гонорар из
газеты «Лесная промышленность» («Лесная сказка», как называли её журналисты).
Сумма, на наш местечковый взгляд, была порядочной – что-то около 300 рублей
(среднемесячная зарплата рядового литературного сотрудника редко достигала
двухсот рублей после денежной реформы
Стоял октябрь с досрочно выпавшим
снегом. Андрей не появлялся всю зиму и полвесны. В середине апреля кто-то из
наших увидел исхудалого Андрея на
скамейке в Ленинском сквере –
частом пристанище коллег с пустыми
карманами, робеющих переступить близкий порог
по причине застарелой кредиторской задолженности. «Дедушка Беляня» был одет в демисезонное пальто, похожее на женское, под которым недорогого импортного костюма не
наблюдалось. Кто-то потом сбрехнул, будто бы клятвоотступника, поколотив, спустили с длинной
редакционной лестницы. Такого, конечно, быть не могло. Тихий литературный халтурщик никому не причинял личных обид, и завистников у
него не было. Произведения социалистического реализма кормили его слишком
скудно. В летнюю пору и в грибные сезоны Андрей продавал на базаре дары
природы. Он приходил с лукошком яблок или
опёнков ко мне домой. Жена всегда привечала карманной пятёркой либо трёшницей уважительного и
рассудительного дядечку. Один раз побывали у него в гостях, пили густое
молоко из деревенского погреба. Андрей провожало нас через лес, показывая его
диковинки, рассказывая о них с подлинным знанием родной флоры и фауны.
В последний раз я повстречал его на
Смоленском спуске в виду Георгиевской церкви. Было начало мая. Он не без грусти
объявил, что со «Знаменем» давно
«завязал» и добавил:
- Следующий День Победы не переживу.
Так и случилось – 9 мая следующего года
Андрей Беляничев пережил на один день.
Мир
вашему праху, невольники советской прессы. Сегодня невозможно сказать, по какую
сторону баррикады встали бы вы, если б дожили до Августа девяносто первого
года. У очень многих, если не сказать, у подавляющего большинства
провинциальных журналистов, бывших подручных партии, маска накрепко приросла к
лицу.
Константин АФАНАСЬЕВ