ДАЙ ЧЕЛОВЕКУ ВЛАСТЬ…
Избитая тема из разряда «вечных». Припомним ряд
относящихся к ней фраз.
Хочешь узнать человека – дай ему власть. Всякая
власть развращает, абсолютная власть развращает абсолютно. Я начальник – ты
дурак, ты начальник – я дурак. Нельзя награждать властью. Посади свинью за
стол… и т.п. В книге Владимира Даля «Пословицы русского народа» властвованию и
начальствованию посвящён большой раздел, близкие к теме изречения рассыпаны по
многим страницам. Не забыты, разумеется, и добрые слова об умных властителях.
Предлагаемые заметки – всего-навсего несколько
иллюстраций по обозначенному поводу из кладовой авторской памяти.
КАЛУЖАНИН
НА ОЛИМПЕ
Сыр-бор
вспыхнул из пустяка. От «проходного», с точки зрения редакции, материала в
газете «Знамя», напечатанного в конце лета 1959 года. Это был фельетон про
снабженческие махинации заведующего столовой-рестораном в Жиздре некоего
Шаншиашвили. Автор фельетона Иван Синицын – безупречный с профессиональной и
моральной сторон собкор областной газеты – был изумлён и озадачен внезапной
выволочкой, полученной от редактора А. П. Бекасова. Обошлось, правда, без
выговора в приказе, но Иван Семёнович разводил руками: откуда такая напасть?
Ведь ни в одной строке не дал маху, все факты из райкомовской справки самолично
перепроверены!
Что ж,
погоревал собственный корреспондент малое время, смирился с обидой, однако надо
было жить и выполнять свои обязанности. Тогда на слуху была песенка, весьма
созвучная и данному обстоятельству:
В нашей жизни всякое бывает,
Налетает с тучами гроза,
Туча уплывает, ветер утихает
И опять синеют небеса.
Иван
Семёнович Синицын метил в писатели и вскоре достиг желаемого, выпустив книгу
очерков «Нехожеными тропами» в издательстве газеты «Знамя». Со временем
появилось ещё несколько книжек по проблеме трудового воспитания школьников. Он
жил в селе Чернышене Думиничского района, имел репутацию правдолюбца и ходатая
по защите сирых и убогих. Умер горожанином, жителем Обнинска, оставаясь в 90-е
годы убеждённым борцом за идеалы Октября 1917 года, с которого начал отсчёт
годам собственной жизни, в конце которой работал над романом-воспоминанием
«Возвращение в страну великанов». Страна великанов, естественно, была
советской, поэтому автор не брал на себя роль Гулливера - носителя свифтовского
сарказма. «Знамёнцы» относились к Ивану Семёновичу дружески, Иван Семёнович
тоже относился к нам доброжелательно, не принимая на свой счёт эпиграммы:
У нас есть трезвенники, но
Они, как правило, говно.
Так вот та
самая туча, нависшая было над головой Ивана Семёновича, не уплыла, а сгустилась
вновь и разразилась грозой над всей редакцией «Знамени». Гром грянул из Москвы,
и не откуда-нибудь, а из идеологического отдела ЦК КПСС. Притом скоро
выяснилось имя громовержца: в роли Ильи-пророка выступил товарищ Пронин –
цековский инструктор, в недавнем прошлом заведующий отделом пропаганды и
агитации Калужского обкома партии, а ещё раньше - первым секретарём
Дзержинского райкома КПСС. Выдвиженец из семьи потомственных кондровских
бумагоделателей или бумажников, как называли в печати таких пролетариев.
Удивительный
город Калуга! (Восклицание из письма Ивана Аксакова о калужских начальствующих
мошенниках образца 1845 года). Сюда ссылали пленников, отсюда высылали
соплеменников. Молодых на повышение, стариков на погребение. Калужский
партийный инкубатор конвейерного типа действовал на всём протяжении советских
лет. В столице нашей Родины скопился отстойник пенсионеров союзного и
республиканского значения. Послевоенный приток провинциальных кадров понудил
идеологов со Старой площади обобщить опыт выращивания калужской диаспоры.
Поэтому в середине 70-х годов ЦК поручил тогдашнему хозяину земли калужской
Андрею Андреевичу Кандрёнкову написать книгу про отбор, расстановку и
воспитание руководящих работников, что и было осуществлено в труде под
названием «Ключевое звено партийного руководства» (Политиздат, 1976). Через
восемь лет автор пополнил собой ряды столичных калужан. В ключевом звене
обретался и тов. Пронин.
К его
приезду обком партии изготовил справку о работе редакции газеты «Знамя».
Предварительного обсуждения документа на редакционном партийном собрании не
было, но просочилась информация о том, что составителей справки особо
интересовала работа собкора по Думиничскому, Жиздринскому и Хвастовичскому
районам, которые отставали по целому ряду производственных показателей.
При своём
появлении в Калуге инструктор ЦК распорядился собрать к 11 часам дня творческий
коллектив редакции в обкоме партии.
Встреча
состоялась в кабинете заведующего отделом пропаганды и агитации А. В. Аксёнова.
Творцы подведомственного органа печати, человек 10 – 12, уселись по обе стороны
длинного стола у правой, глухой стены кабинета. Алексей Васильевич Аксёнов,
мягкий, обходительный человек был во главе заседательского стола, а впереди
рабочего стола заведующего отделом, будто на авансцене, занял кресло цековский
гость. Он выглядел не просто моложавым, но молодцеватым, пижонистым в тонком
светлосером костюме, надетом на голубую сорочку с галстуком вишнёвого цвета.
Рубиновые запонки выглядывали на широко выпущенных, по моде, манжетах. Товарищ
Пронин излучал самодовольство, несколько приглушенное раздражением. Бросая
искоса беглый взгляд на Александра Петровича Бекасова, помещавшегося за нашим
столом сбоку от Аксёнова, Пронин как бы не замечал остальных присутствующих,
говоря в пространство перед собой:
-
Общественно-политическая обстановка в нашей области, а я называю её нашей, то
есть, моей, требует серьёзного улучшения идеологической работы. И в этом
непосредственную роль должна играть печать, в первую очередь областная газета.
Из представленных мне материалов проверки видно, что редакция не вполне
справляется с поставленными задачами. Я имею в виду, прежде всего, недопустимую
небрежность в работе по подготовке статей к публикации. Допущен ряд грубых,
политически неграмотных выступлений. Они связаны прежде всего с разглашением
государственной тайны в открытой печати. Могу назвать перечень подобных
нарушений, которые должны быть вам известны, я повторять их не буду. В редакции
недостаточно объективно проверяются факты, искажается положение дел на местах,
о чём свидетельствует статья из Жиздринского района. Я знаком с опровержением,
которое подготовлено ответственным редактором, но считаю этого недостаточным. В
заметке от редакции не дана должная партийная оценка случившегося. По сути
дела, в статье была допущены дискредитация нашей потребительской кооперации и торговли,
очернительство местного руководства. Как это могло случиться? Я не удовлетворён
объяснением корреспондента, которое вчера прочитал. Автор здесь находится?
- Здесь, -
поднялся Иван Семёнович.
- Я не
удовлетворён вашей запиской, слышите? Известно ли вам, что жиздринское райпо
находится в числе первых по РСФСР? Надеюсь, партийная организация газеты глубже
разберётся, поправит положение.
Свой монолог
посланец идеологического отдела ЦК КПСС сопровождал игрой носка лакированной,
кремового цвета туфли на левой ноге, закинутой на правую. Никаких прений не
последовало. Отправляясь в свою контору, «щелкопёры» судачили и гадали, какими
такими незримыми нитями связан инструктор идеологического отдела ЦК КПСС с
чудесным грузином из города Жиздры? Ныне ходовое слово «коррупция» в те времена
почти не употреблялось, звучало загадочно. Но если открыть «Словарь иностранных
слов» издания 1949 года, то можно прочесть: «Коррупция (лат. «набрать по латыни»,) – подкуп; в
капиталистических странах - подкупность и продажность общественных и
политических деятелей, также государственных чиновников и должностных лиц.
Коррумпировать – подкупать кого-либо деньгами или иными материальными благами».
В Советском
Союзе коррупции, равно, как и сексу, быть не полагалось.
В
непродолжительном времени, по случаю хрущёвской реорганизации партийных и
государственных органов, Ивана Синицына сделали «зональным секретарём парткома
Износковского территориального колхозно-совхозного производственного
управления».
ВЕРХУШЕЧНЫЕ
ЛЮДИ
Два раза в
своей долгой жизни я случайно затесался в начальники. Это были не бог весть
какие крупные должности, но всё же… В 70-е годы разъездного корреспондента
«Учительской газеты» внезапно возвысили в редакторы отдела
партийно-политической работы и члена редколлегии. И вдобавок избрали секретарём
редакционной парторганизации. Последнее «оказанное доверие» было сделано не без
подвоха: пусть-де провинциал помается на посту, которого москвичи, ехидно
посмеиваясь, старались, по возможности, избегать. Во всех этих качествах
довелось прослужить четыре года, а затем ровно половина аналогичного «начальнического»
срока была отдана редактированию многотиражной газеты Калужского
моторостроительного завода. Там же меня избрали членом заводского парткома,
вскорости после чего закончилось шестилетнее восхождение вверх по карьерной
лестнице, ведущей вниз.
В системе
«начальник – подчинённые», полагают многие, первый свободен и волен, последние
– ограничены и стеснены. Как бы не так! Начальник не менее скован, чем его
подопечные. Бремя деловой ответственности при этом – не самая тяжкая ноша.
Самое трудное – испытание на личную нравственность. Перед тобой моральный
выбор: грубо говоря, либо «скурвишся», либо сохранишь в себе порядочность. В
заводском коллективе редактор многотиражки весь на виду и не «клюнет» на тайные
привилегии в форме спецпайка или внеочередной квартиры. Чем выше ступенька
лестницы, тем незаметнее на ней коррупционер.
Профнепригодность
к руководящей работе обнаружилась во мне сразу же после перехода из рядовых
тружеников пера в разряд «бугров». Должно быть, у всех выдвиженцев ощущение
одинаково: перед тобой как бы меняется панорама жизни, другими становятся человеческие
отношения. На самом деле всё идёт по-старому, только на тебя стали смотреть
иначе. Приятно тебе? Значит, попал в «обойму», закрутился в номенклатурной
орбите. Неприятно? Неловко? Гуд бай, была любовь без радости – разлука без
печали.
Ещё вчера ты
«скидывался на троих», а сегодня норовят зазвать и угостить. И, самое
паскудное, чего-нибудь выпросить, кому-то замолвить нужное слово.
Директор
небольшого предприятия, мой однодеревенец (мне оформили московскую областную
прописку) любезно предложил провести выходные дни на озере, для чего имелся
комфортабельно оборудованный катерок. Озеро Сенеж было действительно живописно,
и тройная уха удалась на славу, но хлебосольный директор подумал, что его
столичный гость может устроить в пединститут дочку, не набравшую на экзаменах
нужных баллов. Гость, к стыду своему, пробормотал что-то обещающее, но ректор,
к ещё большему стыду ходатая, дочку на учёбу не зачислил, и подмосковный
советский бизнесмен больше не узнавал меня, ибо «сосульку, тряпку принял за важного
человека».
В тоскливое
отчаянье повергал и пресловутый квартирный вопрос. Самое противное состояло в
том, что человек, слёзно просивший подписать соответствующую бумагу от
партийного бюро, не скрывал, что тотчас уйдёт на работу в другое место, как только
получит от нас жильё. Тут играл свою роль фаворитизм, свойственный главной
редакторше «УГ» Надежде Михайловне Парфёновой, как, в общем-то, многим
дамам-начальницам.
Не проще
сложились отношения и внутри отдела партийно-политической работы. Обе москвички
– пожилая Мира Наумовна и леди средних лет Алевтина – ничего не имели против
нового редактора по журналистской части: умеет мужик, ничего плохого не
скажешь. Вот только уж слишком придирчив этот провинциал к нашим писаниям. Не
кричит, не бранится, но хуже того – комментирует статьи всякими обидными
прибаутками. Невоспитанный человек, не считаясь с женским самолюбием, правит и
сокращает материалы просто по-хамски… Предшественник его Александр Иосифович
Цильштейн, старый газетный волк довоенной выучки, деликатно указывал, что и как
надо поправить самим. Хотя, по правде сказать, нас печатают теперь немного
почаще.
А то, что
тогда печаталось, может сегодня привести в содрогание даже неискушённого
читателя. Это был какой-то бесшабашный разгул вранья. И, что примечательно, не
вызывавший никакого общественного протеста. За исключением протестов
персональных, когда правдиво разоблачался начальник. Например, бурей
негодования отозвался Калужский обком партии на критику директора школы
локомотивных машинистов, изложенную по справке комитета народного контроля
(было такое забавное учреждение для острастки проштрафившихся руководителей
низшего и среднего звеньев). В «Учительской газете», как впрочем и во всех
центральных изданиях, брехня специально планировалась. Иногда под неё загодя
устраивались «потёмкинские» декорации.
Один из
примеров участия редактора партийного отдела в спектакле на выезде. Отдел
«комвос» (коммунистического воспитания) запланировал вести рубрику «Мотивы
борьбы – коммунистические». Подразумевалась борьба за знания. Требовалось
подобрать школу, где будто бы такие мотивы в учебно-воспитательном процессе
наличествуют. Сделать подобное не составляло труда по договорённости с любым
отделом народного образования. Выбрали Рязанскую область, вероятно, по
какому-то наитию: там уже имелся опыт всесоюзного блефа в конце 50-х годов.
Облоно указал подходящий объект для сочинения туфты с устройством открытых
уроков, имитацией административно-идеологического восторга в актовом зале.
Красногалстучные ребята Конобеевской средней школы зазвонисто постарались во
славу новой газетной рубрики.
А ещё,
помнится, была бригадная поездка в Киев для написания страницы под «шапкой»,
придуманной на планёрке: «Министерство – учреждение идеологическое». Этот
материал высасывался из наших пальцев, положенных во рты руководителей минпроса
УССР. Никто не откусил ни одного пальца. Коммунистическая идеология
брежневско-сусловского периода доживала свой век на искусственном дыхании, и
аппаратура для него была в руках СМИ. Делалось это с весельем, отвагой и чёрным
юмором. Так нынешние доктора типа чеховского «Ионыча» расправляются с
несостоятельными пациентами.
Примерно,
раз в квартал редакция собирала в Москве собственных корреспондентов из союзных
республик и ряда крупных регионов РСФСР. Общее собрание и выяснение отношений в
отделах заканчивались дружеским застольем, и тут прояснялась отчасти подлинная
картина советского образа жизни на местах. Виктория Галкина из Иркутска:
- Школьная
материальная нищета доведена до крайности, нет даже тетрадок, уроки берутся с
классной доски. А кругом промышленные гиганты оборонного значения…
Ариф Усейнов
из Баку:
- У нас и в
Дагестане взрывают магазины после воровства и растрат, даже газетный киоск
рванули… А сколько у вас в Москве надо заплатить за место директора школы?
Володя
Курмаев (Рига):
- В
латышских классах историю СССР учат по-своему и литературу тоже – с
националистическим уклоном.
Это
сообщалось в присутствии редакционного начальства, а с глазу на глаз - нечто
покруче, что, собственно, и в столице не было тайной. Особенно про сладостные
утехи и забавы начальства.
Однажды я
сподобился быть в соавторах с одним из аппаратчиков ЦК КПСС. Розовым весенним
утром наша «бабка» (главной редакторше Н. М. Парфёновой исполнилось 70 лет),
держа в руке четыре машинописных листочка, попросила:
- К. М., вот
заведующий сектором школ ЦК партии Кожевников Александр Сергеевич прислал свою
статью о новой книге Леонида Ильича «Ленинским курсом». Посмотрите, пожалуйста,
и подготовьте к номеру на вторник (была пятница).
Некоторое
смущение, отразившееся на лице Надежды Михайловны при передаче страничек, стало
понятным по их прочтении: текст оказался поразительно убогим. Собственная
авторская мысль представляла собой однострочную связку, как тогда говорили,
кратчайшее расстояние между цитатами. Было совершенно ясно, что тов. Кожевников
просто распорядился написать за него статью. Где и когда возникло явление
«спичрайтерства», уж не знаю и знать не хочу. Вероятно, последним, кто сам
писал свои катехизисы, был товарищ Сталин. Про Ленина говорить не приходится.
Из - под его пера выходили порой поразительно точные наблюдения. Например, о
Москве, в которой полно «развращённых близостью к власти «верхушечных людей».
Растянув
кожевниковскую «бодягу» до 15 страниц и придумав им незатейливый заголовок, я,
с бабушкиного благословения, понёс тщательно отпечатанное сочинение в здание ЦК
КПСС на улице Куйбышева. Привратник взял пропуск, сверил физиономию посетителя
с партбилетной фоткой и нажал на кнопку шлагбаума. На первом этаже дома во
дворе состоялась ещё одна сверка, и вот стучусь в полированную дверь под
трёхзначным номером. Кабинет заведующего школьным сектором ЦК оказался на
удивление невелик, но обставлен модерновой канцелярской мебелью. Александр
Сергеевич руки не подал, но вежливо пригласил сесть в боковое кресло. Он был
умеренным брюнетом лет 30 в темном строгом костюме. Раскрыв бордовую папку с
фирменным нашим тиснением, хозяин кабинета углубился в чтение. Оно прошло молча,
лишь время от времени завсектором оставлял на полях карандашные вертикальные
чёрточки. Что это означало, осталось неясным, но послышалось сказанное
вполголоса: «Проверьте ещё раз страницы книги». Поставив в конце статьи
подпись, Товарищ Кожевников сложил листы в папку и возвратил её, вполголоса
буркнув «спасибо».
Знакомство с
Александром Сергеевичем вполне удовлетворило, но ещё большее удовольствие я
получил от обеда в столовой ЦК партии на ул. Куйбышева. Это было блистающее
чистотой и тишиной помещение со сверкающей металлом и пластиком буфетной
стойкой и столиками на четверых под крахмальными скатертями. Но –
самообслуживание. Как в общепите рабочих и служащих. Запечатлелась цена обеда
из трёх блюд со стаканом апельсинового сока: 1 р. 13 коп. Почём были украинский
борщ с пампушкой и жареный судак с гарниром под соусом польским, - не вспомнил,
а вот закусочная свежая капуста с нарезанной ломтиками антоновкой в голове
удержалась: 9 копеек.
Во вторник
три свежих номера «УГ» в папке с тиснением были доставлены автору статьи
«Выдающийся вклад в теорию и практику развитого социализма. О новой книге Л. И.
Брежнева «Ленинским курсом». Порою меня до глубины души бесит снисходительное
отношение к 20-летнему периоду брежневского развитого маразматизма. Мол, что в
этом трагического? Напротив, смешно, только и всего. А по особому счёту, так и
вообще неплохо, жили мирно, хотя и не жирно, зато колбаса была по 2-40 и водка
по 5-30. А печёным хлебом откармливали скот… Что было, то было, историю судить
нельзя.
Меж тем, верхушечные
люди брежневской поры сотворили большое и долгоиграющее зло – приучили жить
огромные слои народа «применительно к подлости», примириться с торжествующей посредственностью
во власти. Сегодня мы воспроизводим в России брежневщину, а в Калуге – кандрёнковщину.
Сменяются
поколения, но остаётся неизменной цикличность нашей истории. За хрущёвским
«великим десятилетием в жизни партии и народа» последовало двадцатилетие жизни
по принципу «ты мне – я тебе». Аналогичное спокойное проживание воцарилось в Калуге
с заменой С. О. Постовалова на А. А. Кандрёнкова. Революционное, многократно
оболганное ельцинское десятилетие сменилось началом путинской (соответственно,
артамоновской) реакции. А ей в любом президентском раскладе обеспечено
пятнадцатилетнее продолжение (не надейся, столичная фронда, на цветную
революцию – калужские провинции не позволит). В дальней перспективе, когда
бескрылая практика «малых дел» поставит Россию в один ряд с Анголой, народный
бунт возможен, и его совершит молодёжь, которая всегда бунтует не «за», а
против. Покойное существование у нас дольше двадцати лет не длится.
ИВАН ИВАНОВИЧ ИВАНОВ
В сорок
пятом году, помимо 9 мая, было ещё 364 дня, один из которых запомнился отнюдь
не в праздничном цвете. Тёмное, морозное декабрьское утро. Позёмка подметает
асфальтовую площадку перед входной вахтой лагеря заключённых, временно
устроенного на юго-западной окраине Тулы. Над воротами и в двух угловых вышках
одновременно вспыхивают прожектора, скрестив лучи на площадке, словно на
цирковой арене. Из калитки выходит конвой - человек восемь в жёлтых овчинных
полушубках с автоматами ППШ. Сейчас начнётся вывод на работу зэков. Они выходят
колонной по двое, им приказано садиться на асфальт для удобства подсчёта, а
нам, зевакам, велено живо проходить мимо, чтоб попусту не глазели. Мы – это
рабочие мастерской и гаража ОСМЧ – особой (или отдельной) строительно-монтажной
части, занятой устройством подъездных путей в окрестностях Косогорского
металлургического комбината. КМК ещё в войну начал плавить металл: вот и в ту
ночь над заводом висело зарево от раскалённого, выливаемого из ковшей шлака. Из
нашей группы дюжина слесарей и водителей – военнопленные красноармейцы,
вывезенные из Норвегии, органы НКВД занимаются их проверкой и чисткой; рабочие
обитают в общежитии без документов и без конвоя, и среди них только двое
«вольняшек» – тракторист Николай Барляев и я – машинист автодорожного катка.
Всех нас
работа не подгоняла, и группа замедлила шаги. В это время к вахте подкатил
крытый брезентом «виллис», из него вышли двое мужчин в кожаных пальто, и один
из них - в папахе. Неожиданно до нас долетел громкий вскрик:
- Гражданин
начальник!
Сидевший с
близкого края к приезжим зэк, неотличимый от остальных одинаково одетых в
бушлаты и ватные штаны, сделал попытку выпрямиться, но быстро подоспевший
конвоир коротким тычком автомата в живот усадил крикуна на корточки. Начальник
в папахе на мгновение замер на месте, затем коротко поговорил о чём-то с
подошедшим конвойным офицером и уехал в машине, оставив у лагеря своего напарника.
Появившаяся в гараже утренняя смена сразу принялась завтракать принесенными с
собой сырыми картофелинами. Их разрезали кружочками и поджаривали на
раскалённой плите, растапливаемой ночным сторожем. Меня взбудоражило
происшествие возле зоны, однако на вопрос, кто был человек в папахе, отозвался
один Барляев:
- Это
начальник ОСМЧ Иванов Иван Иванович. Говорят, хороший, как человек.
- Теперь все
евреи стали Иван Иванычами, - сказал кто-то из бывших военнопленных, и разговор
переключился на производственную текучку.
Уж я и сам
потерял интерес к недоступному начальнику, как вдруг солнечным днём марта
следующего года Иван Иванович Иванов сам обратил внимание на бульдозериста,
работавшего после уволившегося Барляева на американском «катерпиллере», полученном
ранее по ленд-лизу. Интерес высокого начальника был связан не с
производственной деятельностью моей персоны (а механизатор я был бездарный),
но… с рифмованными сатирами на порядки в транспортном цехе ОСМЧ,
преобразованной в СМУ.
Недавно в студёную зимнюю пору
Зашёл я погреться в гараж ОСМЧ,
И, увидавши там кислую морду
Унылого сторожа в дымном луче,
И далее в
том же духе перечислялись, как теперь говорят, негативные факты. Иван Иванович
показался вблизи жёстким и холодным судьей самодельных виршей, содержание
которых ему, очевидно, пересказали.
- Вот что,
парень, - сказал он, высоко присаживаясь на чистый угол верстака, - надо бы
тебе другой науке учиться. Например, на лектора или политрука. Только им положено
быть более культурными, не награждать людей оскорбительными кличками. К тому
же, мне передали, ты собрался жениться…
Чёрт побери!
Откуда пронюхал? Кто натрепался? Наверно, кто-то в отместку… Ответить от
неожиданности ничего не смог, а Иванов сказал ещё что-то напутственное и
удалился, сопровождаемый завгаром, в его комнату.
Оставалось
загадкой, что это за человек. Всё, что успел разглядеть за пять минут разговора
– суховатое лицо, примерно, пятидесятилетнего опрятного мужчины, без каких-либо
приметных черт, кроме тёмных глаз, показавшихся колючими, а, может быть,
проницательными. Вместо папахи – фуражка с околышем обычного армейского цвета
без эмблемы. Разговаривая, держал он фуражку в руке, обнажив на коротких
волосах проседь и глубокие залысины. Если приклеить бородку, был бы похож на
Дзержинского.
Упоминание
насчёт женитьбы беспочвенным не было. У дорожных строителей нежданно появилась
табельщица-процентовщица – молодая и миловидная девушка-москвичка с
оранжерейно-ботаническим именем - Лилия. То ли она окончила какие-то курсы, то
ли поступила по чьей -то протекции – трудно было понять. Только чумазому
20-летнему пахарю не было дела до выяснения девичьей подноготной: он в Лилию
«втюрился»… Сближению со столичной штучкой помог обоюдный интерес к художественной
литературе. У него это был ещё этап беспорядочного, случайного чтения, у неё –
направленный интерес к Пушкину. Лиля была, безусловно, культурней гаражного
сатирика. Тем не менее, нежная лирика не стала преградой для случайных
физических ощущений в нервозной обстановке.
Когда на
дворе ещё немножко потеплело, я оказался на «линейке готовности». В переносном
смысле: бросить СМУ к чёртовой бабушке и удрать с ней на поиски шалаша для
счастья. В прямом смысле я действительно стоял у черты, вдоль которой водители
были обязаны ставить автомобили на ночь. В этот момент заметил меня начальник
СМУ Иванов и, подозвав к себе, пригласил сесть рядом с ним в кабину одного
«студебеккера». Место моё оказалось за баранкой.
Иванов
прежде всего спросил, знаю ли я, где сейчас мой отец. Отец мой был в ОСМЧ
дорожным прорабом, какое-то время назад был послан в командировку и на работу
не вернулся. Я ответил, что это случается с ним уже третий или четвёртый раз:
до войны отбывал срок по уголовному делу, в войну удрал из семьи неизвестно
куда, теперь то же самое. Мать в очередной раз устроилась в деревне
учительницей, младшая сестра – там же в колхозе. Хрен его знает, где он.
Начальник
помолчал, а потом допросил, который мне год, сколько классов кончил, служил ли
в армии. Получив ответы, что мне идёт двадцать первый, в начале войны учился в
восьмом классе, после немецкой оккупации – на курсах трактористов и механиков
МТС, в 43 - восемь месяцев прослужил в железнодорожном полку, уволен из армии
по болезни. Иванов опять на минуту задумался, и вдруг, к удивлению, заговорил о
себе. Сказал, что остался в семье без отца, погибшего (умолчал, отчего и где),
жил в Москве вместе с матерью, бухгалтером стройтреста, и двумя старшими
сёстрами. Окончил стройтехникум поздно – в двадцать два года, на фронте был
инженер-капитаном сапёрной части, сразу после победы получил полковника и вот
командует военизированными дорожниками… Старуха-мать, жена, преподаватель
математики в вузе и дочь-студентка архитектурного института, живут в Москве.
Сын, офицер ПВО, в этом году подарил внука.
Рассказано
это было бегло, в порядке предисловия к чему-то более существенному, и оно,
существенное, тут же последовало.
- А я, брат,
отбывал наказание в детской колонии, - сообщил Иван Иванович, положив возле
меня левую руку на изгиб изящного рулевого колеса. – Семь месяцев из
назначенного года. Бросил шестой класс, пристрастился к мелкому воровству,
словом, отбился от материных рук. Так полюбил кино, что задумал в нашей
квартире устроить кинотеатр для приятелей. Для начала стащил из школьного шкафа
две линзы, потом унёс коробочку с диапозитивами: набор цветных стёклышек с
«Песней про купца Калашникова» Лермонтова. Читал? Ну вот. Из маминого кошелька
вытащил тринадцать рублей, чтобы купить в писчебумажном магазине детскую
наборную кассу из резиновых букв. Отпечатал «типографским способом» билеты в
кино, раздал дворовым ребятишками и открыл свой дневной сеанс Кино на простыне
можно было смотреть только солнечным днём: окно занавешивалось одеялом,
оставлялась одна щёлочка для прямого луча, он и высвечивал изображение. Дальше
– больше: спёр из школы плёночный фонарь – аллоскоп. Всю технику, включая
украденную с соседского велосипеда электродинамку, нашли при обыске на чердаке
нашего коммунального дома… Вспоминать противно, а тогда, как с гуся вода.
Колония попалась не макаренковская, а ФПУ – факультет профессиональных
уголовников. Воспитатели и воспитанники живут по тюремным обычаям, царит
разврат. Ты встречал когда-нибудь малолеток-урок? Так вот там был питомник этих
гадюк…
- Про вас,
Иван Иванович, нельзя так сказать.
- В том-то и
штука! У кого появится отвращение, тот спасён. Меня били до потери пульса, а
ещё больше твердел в мысли: нет, не сделаюсь, гады, вашим! И жаргона на дух не
переношу. Но вот откуда бралась жестокость? Причём, дикая, дикарская. Не
забуду, как ещё пятиклассником загнал в угол между стеной и помойкой больную
кошку. Я в неё тыкал палкой, а она выла почти человеческим голосом, а потом как
кинется на меня – аж стало страшно. И жалость, и злоба, какая -то гремучая
смесь – сладость и подлость…В студенчестве я, конечно, узнал про переходный
возраст, пубертатный период и прочее. Но когда приходил на родительские
собрания, видеть не мог этих взъерошенных, раскрасневшихся от беготни пацанов с
глупыми лицами, этих наглых курильщиков в туалете… И ненавидел себя в этом
«опасном возрасте».
- Толстой
написал в книге «Детство, отрочество, юность», что это «пустыня отрочества», -
вставил я своё слово.
Он удивлённо
приподнял брови:
- Надо же:
два слова, а ведь яснее ста учёных страниц. Читал, а не помню… Да, не все
одолевают переход через эту пустыню. И в старости остаются с пионерскими
знаниями. Но не у всех пустыня в мозгах. Со мной учился мальчишка, которого в
школе дразнили божьей коровкой. Он ещё в третьем классе прочитал книжку, как
мальчик и девочка сделались малюсенькими и отправились в путешествие по земле,
где каждая травинка была для них деревом. Так они попали в мир
насекомых-гигантов…
- И я читал!
Там ещё дети испекли яйцо малиновки и наелись им до отвала…
- Так вот
эта «божья коровка» в отрочестве увлеклась букашками-таракашками, а теперь по
этой части – мировое научное светило. Ведь как обидно устроено природой: самая
крепкая память в науках даётся подростку, а он её развеивает на пустяки. Кто-то
верно сказал: юность – подруга глупости.
И старший
собеседник сходу влепил вопрос:
- У тебя с
этой дамочкой что-то серьёзное?
- С какой
дамочкой?
- С
нормировщицей.
- Какая же
она дамочка?
- Самая
натуральная. Она убежала сюда от родителей, почувствовала беременность. И хочет
увезти с собой в Москву периферийного мужа. Это мне известно от её родного дяди
Пимена Давыдовича. Он у нас, как тебе известно, главный инженер, помог
племяннице устроиться.
Это был удар
под дых. Или ещё прицельней - значительно ниже пояса. Но Иван Иванович не стал
любоваться произведенным эффектом. Открывая дверцу со своей правой стороны,
раздумчиво произнёс:
- Учиться бы
хорошенько тебе. На одних задатках далеко не уедешь…
Константин АФАНАСЬЕВ