СВАЛОЧНОЕ ВРЕМЯ

 

Просёлочная дорога легла мимо коровника, напоминавшего длинный барак. Ветхое, крытое рубероидом строение с раскрытыми воротами в торце казалось совершенно необитаемым, однако из ближнего от дороги окошка вытекала наружу навозная гуща - её выталкивал действовавший внутри скребковый транспортёр. Под амбразурой оконца образовалась высокая куча чёрной грязи, но скотный двор продолжал молчаливо испражняться. Стоял хмурый день предзимья, ветер подметал дорогу с пылью и сухим, недавно выпавшим снежком. Вдруг на дальнем конце фермы затрещал двигатель, и колёсник Беларусь, развернувшись резво поволок за собой по земле коровью тушу. Покойная бурёнка, прицепленная за рога, скрылась в лощинке вслед за трактором. К этому моменту я прошёл почти половину дороги между двумя сёлами. Пешему корреспонденту, в отличие от автонаездника, постоянно попадаются на пути картинки, не типичные для показа в советской прессе. Ты шагаешь с убеждённостью в том, что хорошего в жизни больше, чем плохого, но плохое почему-то чаще встречается.

Позади осталось село Сашкино, в котором действительно было много хорошего. Большое придорожное селение бывшего Тарусского уезда украшалось красивым храмом, двухэтажным земским училищем, почтовой станцией чайной и, увы, процветавшим питейным заведением – притчей во языцех на протяжении многих десятков лет. Сашкинские мастера по части катания валеных сапог (с ними ласково беседовал Лев Толстой, когда валяльщики из Сашкина обували графскую семью) предприняли несколько попыток обуздать мужицкое пьянство. На сельских сходах односельчане давали троекратный зарок не пить водку и постановили закрыть кабак. Об этом можно подробно узнать в областном архиве. Правда, кое-что найдётся в Сашкинской библиотеке, где я повстречал знакомую выпускницу культпросветшколы.

И опять, чёрт побери, «в глаза бросается плохое»… В библиотечной избушке стоял такой холод, что нам пришлось отказаться от намерения найти сочинение революционного демократа Н.А.Добролюбова, где он рассказал, как сашкинские крестьяне всем миром приговорили кабак к закрытию и дали письменную клятву отказаться от питья сивухи в будние дни.

И ведь соблюдали зарок трижды! Но, увы, кабак продолжал действовать от времён Добролюбова до наших дней. Только нынче он называется – сельмаг. Бывший председатель одного из тарусских колхозов Леонид Михайлович Белов поделился однажды своим наблюдением: если сельский храм оказался полностью разрушенным, село рано или поздно придёт в упадок, а народ одичает. Что и произошло с его родным селом Никольским и почти одновременно с Сашкиным.

Сегодня выморочные деревни занимают переселенцы. На них вся надежда.

Пока библиотекарша Тоня обслуживала читателя – 12-летнего мальчишку, через дорогу напротив у закрытых дверей сельмага собрались человек семь мужиков и баб. Когда я попрощался с Тоней и вышел на воздух, мужики выходили из дверей сельмага, держа по бутылке водки в каждой руке.

Я прошел почти половину расстояния между двумя сёлами, миновав коровник, когда впереди из-за деревьев показались кровли Богимова. Хмурый день поздней осени особо не украшал овражистое село с оголёнными деревьями и огородами, но всё равно чувствовалось, что хорошего здесь было больше, чем плохого. Лучше всего на этот счёт предоставить слово Антону Павловичу Чехову, гостившему в Богимове летом 1891 года. Дадим слово классику.

«Я познакомился с некоим помещиком Колосовским и нанял в его заброшенной поэтической усадьбе верхний этаж большого каменного дома. Что за прелесть, если бы Вы знали! Комнаты громадные, как в Благородном собрании, парк дивный с такими аллеями, каких я никогда не видел, река, пруд, церковь для моих стариков и все, все удобства. Цветет сирень, яблони, одним словом – табак!».

Один из чеховских персонажей завидовал нынешним нашим современникам: «А хорошая, чёрт побери, жизнь будет, наверное, через сто лет!»

Через девяносто лет и два месяца после отъезда чеховского семейства из Богимова, в октябре 1981 года глазам корреспондента областной газеты бывший дом помещика Былим-Колосовского представился в обличьи филиала Калужской псих-больницы со всеми особенностями заведений подобного рода – ненадёжной оградой, выбитыми стёклами слухового окна, запущенной аллеей перед фасадом, в глубине которой возвышался облупленный гипсовый бюст Антона Павловича. Мысль о наличии здесь «палаты № 6» невольно пришла в голову ещё и потому, что как раз в этот период и несколькими годами позже в областной психолечебнице томились нормальные московские диссиденты среди ненормальных калужских пациентов.

На этом заканчиваются все ассоциации, связанные с именем великого писателя. Возможно, и с художественной литературой вообще, если бы не дощечка с надписью «Богимовская библиотека», прикреплённая к ветхому тамбуру в торце одноэтажного дома старинной кирпичной кладки. В нём, вероятно, размещалась приходская, либо земская школа. Дверь тамбура оказалась приоткрытой, но внутренняя была на замке. Доступ к замку преграждала куча книжной продукции, в беспорядке наваленная на полу. В россыпи брошюрочной дребедени показались твёрдые переплёты: «Дон Кихот Ламанчский», «Сестра Керри», «Васёк Трубачёв и его товарищи»…Мне стало жалко дрожащую от озноба в своей бумажной обложке ветреную бедняжку «Манон Леско», и я спрятал её в свою сумку.

Противоположный торец дома представлял собой закрытое крыльцо с незапирающейся дверью, не запирался и вход внутрь, а жестяная вывеска снаружи гласила: «Богимовский сельский клуб Ферзиковского района».

В небольшом зрительном зале слева от входа стоит обложенная кирпичом железная печка, колено её трубы выходит в форточку. Вдоль окон стоят и валяются на полу скамейки, возвышение изображающее сцену, пусто. К потолку приклеились остатки сожженных бумажных трубочек - следы озорства бездельничающих подростков. Стены разрисованы сортирным фольклором.

Заметив, очевидно, издалека незнакомца, слоняющегося возле очага культуры, к нему подошла девушка в модной курточке на молниях, в шляпке и лакированных ботиках. После моего представления она назвалась Светланой, заведующей библиотекой. Мы переступили через коридорный «развал» и, войдя в помещение, увидели точно такие же книжные груды под стеллажами.

- Мы ведём переучёт фонда, - сказала Светлана, у нас теперь будет централизованная система.

Девушка бойко произносила казённые слова, которыми сопровождалось списание литературы в макулатуру, хотя библиотечного образования не имела: после средней школы работала на колхозной МТФ, где застудила ноги от постоянного ношения резиновых сапог, после чего Светлану определили на тёплое место.

Мило распрощавшись со Светланой, я увидел довольно порядочную толпу односельчан, выстраивающихся в очередь к хлебному фургону, установленному на крестьянской телеге. Тут подошёл ко мне пожилой, худощавый мужчина в длинном пальто, надетом на светлую, в полоску, рубашку. Из-под отложного воротника свисали в виде галстука ботиночные шнурки.

- Товарищ, вы из города? – обратился он, и, не дожидаясь ответа, спросил ещё раз. - Можно ли найти мне работу в городе?

- Какую вы бы хотели?

- Я – председатель райисполкома, выступаю на пленуме по вопросам колониальной политики запада, транспортного сообщения…

Я поспешил ретироваться за церковь, чтобы по знакомой дороге отправиться в обратный путь к автобусу от Сашкина до Калуги. Позади, из зияющего пролома в храмовой стене раздался вопль, усиленный кирпичным раструбом:

- А-о-э-ууу!

Надо было прибавить шагу – уже смеркалось.

К последнему тарусскому автобусу на Калугу всё же можно было успеть, и я, по давней привычке к пешему хождению, печатал усталый шаг в такт пришедшим на память поэтическим строчкам:

- В курганах книг, похоронивших стих, железки строк случайно обнаруживая, вы с уважением ощупывайте их, как старое, но грозное оружие…

Двусмысленность четверостишия усиливалась тем же Маяковским: «роясь в сегодняшнем окаменелом дерьме», мы обнаруживаем, наряду со вчерашним пафосом, обыкновенные, натуральные железяки в бесчисленных курганах всевозможных свалок – ещё одного материального наследия советской эпохи. Не далее, как минувшим летом /1981 / газетная корреспонденция рисовала знакомую всем загородную панораму:

«… обширное пространство серой, похожей на пепел земли, усеяно торчащими из неё обрезками труб, фланцев, железной арматуры, крупными и мелкими шестернями, лопнувшими втулками, рассыпавшимися подшипниками, а также несметным количеством болтов, гаек и шайб, кусками круглого металла различного сечения».

Глядя на это мёртвое добро, не очень верилось в то, что народные умельцы собирают из него мотоциклы и сенокосилки - слишком груб исходный материал. Но, принимая во внимание изобретательность заводских «несунов», вполне реально могла быть осуществлена и сборка трактора в гаражно-дачных условиях. Изумляло, скорее, то, почему металлоотходы валяются на пустыре, а не находятся на площадках Калужского «Вторчермета».

Горы рваных, смятых, скрученных, сплющенных останков  всевозможных машин и механизмов возвышались на его базах в областном центре, в крупных районных городах, а рядом со вспомогательными рельсами станции Малоярославец пассажиры пробегающих поездов видели хребет из металлолома высотой с четырёхэтажный дом.

Ещё раньше в рядах торговцев «железяками» возле колхозного рынка появились в продаже красивые корзиночки и лукошки, сплетенные из жилок телефонного кабеля. Его увесистыми охапками добывали со ждамировской свалки ТБО. Изготовленные на каркасе из алюминиевой проволоки, красно-сине-зелёные плетёночки шли по 3 – 5 рублей за штуку.

К началу 80-х годов вокруг городов и посёлков так называемые «стихийные свалки» распространились до угрожающих размеров. Овраги, лощины, леса, перелески и дорожные кюветы заполнялись бумажным и пластиковым хламом, разлагающимися пищевыми отбросами. А по обочинам колхозных полей там и сям запестрели лопнувшие по швам кули с заброшенной «минералкой» - типичный и повсеместный совбесхоз – советская бесхозяйственность…

Бьёт тревогу санитарно-эпидемиологическая служба, сколачиваются рейдовые бригады экологов, инспекторов рыбоохраны, журналистов. Производит денежные начёты «народный контроль» – декоративный придаток партийных органов. Но промышленные и бытовые, токсичные и радиоактивные отходы растут и множатся, и чувство бессилия перед «издержками технического прогресса» переходит в апатию…

В стародавние времена историк Н.М.Карамзин определял состояние российских дел одним словом: «воруют». В советский период отечественной истории в дополнение к этому слову прибавился другой ключевой глагол: «борются». Все 75 лет мы боролись против и боролись за. В том числе против свалок и за чистоту окружающей среды.

- Все на борьбу за подметание улиц!

Борьба ведётся, улицы не подметаются /Ильф и Петров/.

Олицетворением советской работы был плакатный токарь, держащий в пальцах крохотную детальку, выточенную из пудовой болванки, а рядом бугор из стружек поднялся выше станка марки ДИП, что расшифровывалось, как «догнать и перегнать» /Америку/.

С упоением играя в калужскую старину времён Екатерины и наполеоновского нашествия, мои земляки не желают глубже узнавать эпоху, из которой недавно выросли. Но именно в ней – ключ и разгадка многих нынешних бед и катастроф. Что потопали, то и лопаем. Например, Чернобыль, запасы химического оружия и прочей гадости. Тем не менее, в дополнение к ней решено ввозить зарубежные ядерные отходы.

…На обратном пути из Богимова открылся другим своим боком одиноко стоявший в поле коровник. И здесь его стены почти наполовину утопали в навозе, слегка припорошенном снежной крупкой. Чем не образ, символизирующий состояние социалистической сверхдержавы в последнее десятилетие её существования?

Отказавшись от расчистки завалов, предпринятой в начале 90-х годов под предлогом «успокоения общества», вторые руководящие лица советского времени, ставшие нынче первыми, решили реконструировать старый скотный двор на нерасчищенном месте, произвести, так сказать, рыночный евроремонт… И теперь удивляются: почему, блин, инвесторы не выстраиваются к нам в очередь? Ведь, кажется, такой благоприятный климат, сплошная стабилизация, и властная вертикаль выстроена. И нефтяная труба, как при Советах, исправно действует…

Наблюдая реставраторские усилия властей всех уровней, каждый раз вспоминаю грустные слова великого хирурга и мыслителя Николая Амосова:

- Боюсь, что наше прозябание надолго…

 

Константин АФАНАСЬЕВ